Голос - Сергей Довлатов Страница 34

— Барнабели, — произнесла в этот момент женщина у него за спиной.

Кузьменко побледнел и вздрогнул.

«Уйду, — подумал он, — к чертовой матери… Лодзь… Барнабели… Абстракционизм какой-то…»

— Работа Кости Барнабели, — сказала женщина. — Это наш художник, грузин…

Она боком вышла из-за ширмы.

В мозгу его четко оформилось далекое слово — «пеньюар».

— Грузины — талантливая нация, — выговорил Кузьменко.

Затем он шагнул вперед, энергично, как на параде.

— Вы любите Акутагаву? — последнее, что расслышал майор.

Из Голубого дневника Звягиной Вари

«Знаешь ли ты, мой современник, что дни недели различаются по цвету? Это утро казалось мне лиловым вопреки резкому аллегро дождя, нарушившему минорную симфонию полдня.

Возвращаясь домой, я ощутила призывный, требовательный флюид. Я не выдержала и с раздражением подняла глаза. Передо мной возвышался незнакомец — широкоплечий, с грубым обветренным лицом.

— Вы акварельны, незнакомка.

Художник? Я была удивлена. В подсознании родилась мысль: как неожиданно сочетаются физическая грубость и душевная тонкость. Особенно в людях искусства. (Мартин Иден, Аксенов.) Разумеется, я отказалась ему позировать, но в деликатной форме, чтобы икс не счел меня консервативной. Ведь обнаженная фигура прекрасна. Лишь у порочного человека вид обнаженного тела рождает грязные ассоциации.

— Я только любитель, — произнес незнакомец, — а вообще я — солдат. Да, да, простой солдат в чине майора. Забывающий у мольберта в редкие часы досуга о будничных невзгодах… Я только любитель, — повторил он с грустью.

— Искусство не знает титулов и рангов, — горячо возразила я. — Все мы — покорные слуги Аполлона, обитатели его бескрайних владений.

Он взглянул на меня по-иному. А когда мы выходили из трамвая, спросил:

— Где вы купили этот прелестный зонтик?

Я назвала влиятельную торговую фирму одной из европейских стран.

Разговор шел на сплошном подтексте.

Незнакомец деликатно касался моего локтя. В его грубоватом лице угадывалась чувственная сила. Отдельные лаконичные реплики изобличали тонкого бытописателя нравов. Когда мой спутник рассеянно перешел на английский, его выговор оказался безупречным. Возле него я чувствовала себя хрупкой и юной. Если бы нас увидел Зигмунд Фрейд, он пришел бы в восторг!

У порога незнакомец честно и открыто взглянул на меня. Без тени ханжества я улыбнулась ему в ответ. Мы направились в комнату, сопровождаемые зловещим шепотом обывателей.

Две рюмки французского вина сблизили нас еще теснее. Окрепшее чувство потребовало новых жертв. Незнакомец корректно обнял меня за плечи. Я доверчиво прижалась к нему.

Случилось то, чего мы больше всего опасались…»

Накануне переезда Варя позвонила двенадцати мужчинам. Раньше всех пришел Кузьменко.

— На днях твою подругу видел, — сказал он. — Ну, эту… Как ее?.. Нервная такая…

— А, Фаинка… Она мне тридцать пять рублей должна с июня. Не говорила, когда вернет?

— Не говорила.

— Вот стерва!

— Я ее из троллейбуса видел, — сказал Кузьменко.

— Хочешь чаю?

— Лучше водки. Но это потом.

— Еще бы, — сказала Варя, — я ассигновала.

— Деньги не проблема, — сказал майор.

Вскоре зашел Малиновский и, едва поздоровавшись, раскрыл случайную книгу.

Мужчины вели себя холодно и равнодушно, чересчур равнодушно, пребывая где-то между равнодушием и враждой, держались безразлично и твердо, слишком уж безразлично и твердо — как жулики на очной ставке.

Варя сняла картины. Гости увидели, что обои выцвели и залиты портвейном.

В прихожей раздался звонок. Варя поспешила опередить соседей.

Явился Лосик и встал на пороге.

— Хочешь чаю? — спросила Варя.

— Я завтракал, — ответил Лосик, — клянусь.

«Что мы собой представляем? — думал Малиновский. — Кто мы такие? Коллекция? Гербарий? Почему я здесь? Почему я заодно с этим шумным гегемоном? Что общего имею с этим мальчишкой, у которого пальцы в чернилах?»

Он сидел в бутафорском кресле и говорил Марине Яковлевой:

— Ты героиня, понимаешь?! На тебе замыкаются главные эмоции в спектакле. Я должен хотеть тебя, понимаешь? Прости, Марина, я тебя не хочу!

— Подумаешь, — сказала Яковлева, — больно ты мне нужен…

Муж ее работал в управлении культуры.

— Ты поняла меня в узкожитейском смысле. Я же подразумевал нечто абстрактное.

Тут Малиновский неопределенно покрутил рукой вокруг бедер.

«Красивая баба, — думал режиссер, — такой ландшафт! А что толку! Безжизненна, как вермишель. Обидно. Нет винта. Спектакль разваливается…»

За ним возвышались кирпичные стены. Над головой тускло сияли блоки. Слева мерцала красная лампочка пульта. Холодный сумрак кулис внушал беспокойство.

— Ты Фолкнера читала?

Вялый кивок.

— Что-то не верится. Ну да ладно. Фолкнер говорил — в любом движении сказывается уникальный опыт человека. И в том, как героиня закуривает или одергивает юбку, живет минувшее, настоящее и четко прогнозируется будущее. Допустим, я иду по улице…

— Подумаешь, какое событие, — усмехнулась Яковлева.

— Идиотка! — крикнул он.

Малиновский брел среди веревок, фанерных щитов, оставляя позади тишину, наполненную юмором и ленью.

Потомок актерской фамилии, он с детства наблюдал театр из-за кулис. Он полюбил изнанку театра, зато навсегда возненавидел бутафорскую сторону жизни. Навсегда проникся отвращением к фальши. Как неудачливый самоубийца, как артист.

— Не огорчайтесь, — услышал Малиновский и понял, что разговаривает с блондинкой в голубом халате. — Они еще пожалеют.

В душе Малиновского шевельнулся протест.

— Разве они не понимают, что артист — это донор. Именно донор, который отдает себя, не требуя вознаграждения…

— Из второго состава? — поинтересовался Малиновский.

— Я гримерша.

— Надо показаться… фактура у вас исключительная.

— Фактура?

— Внешний облик…

Малиновский застегнул куртку и подал Варе дождевик.

Они вышли из театра. Сквозь пелену дождя желтели огни трамваев.

— Художник должен отдавать себя целиком, — говорила Варя.