Женщина и мужчины - Мануэла Гретковска Страница 34

– И у тебя не будет недостатка в пациентах.

– Я предпочел бы более интересные случаи. Например, тебя.

– Ты полагаешь, со мной что-то не так?

Клара забеспокоилась. Неужто он разглядел гонку ее мыслей? «Юлек – Яцек – Юлек…»

– Нет, ты относишься к тем редким типам, которые не позволяют окружающим себя угнетать. Самая большая угроза для тебя – это ты сама. Для меня, как для врача, это вызов.

Прозвенел таймер. Клара вытащила из Пати иглы и быстро протерла места уколов спиртом.

– Однако специфика профессии не позволяет мне лечить знакомых. – И Павел вернулся к прерванной лекции о современных дикарях: – Я забыл о самом важном. Атавистическая деградация приводит к исчезновению чувства игры. Ты видела эти жалкие клубы для яппи? Видела, как они после работы напиваются в барах?

– Ну а нас – благодарение Богу! – не общество заставляет деградировать, мы деградируем сами.

– Что ты имеешь в виду?

– Жизнь… усталость. Я уже не отличаю первое от второго. – Клара выбросила иглы и бумажную простыню в корзину.

Павел протянул руку и с ловкостью фокусника – будто бы из ее волос – вытащил самокрутку.

– Покурим? – Искушая, он провел цигаркой у нее под носом. – Когда-то ты это любила.

Пати оживилась. Подпрыгивая, она радостно лаяла и силилась достать сигарету. Клара колебалась: не заставит ли ее «трава» проболтаться, выдать свои истинные мысли? Но ей нужно было расслабиться, ей хотелось глупо смеяться, чтобы этот смех заглушал злобные упреки Яцека, его надменное молчание. Приключение с Юлеком… У Клары не получалось воспринимать это легко, полушутя, как неразумную выходку. Яцек определенно заразил ее, и теперь она боялась обыкновенных инстинктов, толкающих ее в жизнь.

– Давай в парке, – сказала она, беря ошейник.

– Красивая у тебя дочка. – Клара помахала Габрысе, стоящей у крыльца, – высокой стройной девушке в длинном черном платье. Ее светлые вьющиеся волосы покрывал платок, завязанный назад, по-цыгански.

– И что с того? – Иоанна неуверенно маневрировала новой машиной и сделала слишком большой круг, огибая свежеокрашенный флагшток с развевающимся бело-красным полотнищем.

– Погоди, я не закрыла свою машину, – спохватилась сидящая подле нее Клара и нажала на пульт, направляя его в сторону коллективной парковки, усыпанной белым гравием.

– Здесь не воруют, – заверила ее Иоанна.

Они выехали за охраняемые ворота.

– Да, так и что с того, что она красивая? – вернулась к теме Иоанна. – Хочет себе серьгу в нос – вот еще выдумала! – и терзает нас, чтобы мы дали согласие.

– Такая мода.

– Нет, – покачала головой Иоанна, – калечат себя нелюбимые дети. Носятся со своими ранами в губах, носах, языках, – цитировала она брошюрки о проблемах молодежи, о пирсинге и тату. – Я говорю Мареку: вместо того чтобы кричать на нее, поболтай с ней, своди в кино… Да он вырвет ей эту сережку!

– Малышка просто водит вас занос. Она уколов боится, не то что проколоть себе нос. – Клара напомнила Иоанне случай, когда та с дочерью пришла к ней в кабинет и Габрыся, увидев иглы в несколько сантиметров длиной, побелела и едва не упала в обморок.

– Если бы… Девчонки ее возраста почти поголовно сделали себе татушки. А угадай, какая помада самая лучшая? Я как-то подслушала, когда моя дочурка говорила по телефону…

– С блеском? «Шанель»? Я ведь не смотрю рекламу.

– Помада из морга! Какая-то девчонка себе достала, и весь лицей ей завидует. И это частный лицей для детей из хороших семей, мать твою!.. Эй, ты, прибитый, ебнутый в ухо!.. – Иоанна резко затормозила, увидев мужика в ватнике и шапке, который опрокинулся вместе со своим велосипедом. – Вот бы его переехать! Фонарей нет, и он без света, сукин сын! – снизила она скорость. – Вливают в себя винище прямо под магазином, а потом лезут под колеса. У-у, фосфору влить бы в них – и пусть сами светятся, фонари мазовецкие, безопаснее было бы! – Она нервно сунула руку в Кларин карман – за сухим печеньем.

На холме, перед очередной подслеповатой деревушкой из шлакоблоков, стоял костел в стиле барокко. При дневном свете он, со своей медной крышей, отражающей солнечные лучи, казался огромной дароносицей, которая возвышается над съежившимися от собственного безобразия и бедности окрестностями.

Иоанна везла Клару к Монике Зелинской. Зелинска была адвокатом Иоанны в деле получения патента. Они познакомились через студенток с Манифы, по мнению которых надувной горшок заслуживал исключительно профессионального представителя и защитника. Таким профессионалом могла быть только их приятельница из Академии изящных искусств, концептуалист и юрист Moпика Зелинска. Она прославилась после акции с пупком, когда на гигантских билбордах появилось изображение пупка с подписью «Шрам, оставшийся от матери».

– Одним предложением она расшифровала суть пупка, – восхищались манифестантки с оранжевыми и зелеными прядями волос. – Ведь до нее пупок считали символом эгоцентризма и презирали его.

– «Созерцать собственный пуп» – сечешь, сколько в этой фразе женоненавистничества? – выкрикивала одна.

– И умаления плацентарной заслуги женщин! – добавляла другая.

Несколько лет назад эти билборды привлекли и внимание Иоанны. С пупками у ее детей вечно были проблемы. У Габрыси под узелком собирался гной, у Михася через него проникла инфекция. Родив Мацюся, Иоанна по совету пани Ани, искушенной в индейском акушерстве, велела не купать младенца, пока не заживет пуповина; прошло две недели, пуповина прекрасно зажила и отвалилась, словно сухая ветка. Билборд «Шрам, оставшийся от матери» попадался на глаза Иоанне на трассе между домом и городом. Он раскрыл ей глаза. Расчувствовавшись, она коснулась пальцем собственного пупка и погладила его с благодарностью. Надо же, вскоре она увидит автора идеи. Иоанне нравились художественные натуры: пани Гесслер, Зелинска… Зелинска – юрист, как и сама Иоанна, и вот ведь какая талантливая! Иоанне хотелось похвастаться перед подругой – я, мол, со знаменитостью знакома!

Юрист и художница в одном лице! Клара рассчитывала увидеть нечто крайне неформальное. Но какой-либо диковины, червоточины или трещины, из которой струился бы дым марихуаны, она не заприметила. Зелинска оказалась девушкой простой, похожей на модных нынче молодых актрис, без налета претенциозности, однако умных, уверенных в себе и магнетически красивых. И еще… говорила она ртом, а не душой.

Зелинска жила с отцом, известным адвокатом. В углу довоенного вида гостиной лежали куклы и крохотная игрушечная мебель ее маленькой дочки. Клара произнесла несколько дежурных любезностей и больше не проявляла интереса к разговору. Зачем она позволила Иоанне вывезти себя за город, в гости к незнакомой женщине? После встречи с Юлеком она совершала один ненужный поступок за другим. Ей необходимо было чем-то себя занять, заглушить рассудок, издевательски говорящий ее собственным голосом: «Чего я жду? Вернее, кого? Мужа или любовника? Я уже не жена, но еще и не любовница. Мое желание сильнее, чем стремление к самому существованию, все мое естество – в одном «хочу». Вот я и буду тем, кем захочу. Женой или любовницей. Пока что я вдова, надеющаяся на воскресение мужа. Новая Пенелопа, ждущая возвращения Одиссея – возвращения к самому себе. Каждую ночь я перерезаю нити желания, опутывающие меня. Я рассудительна, я честна, но у меня есть тело… и муле». – Клара попыталась встряхнуться: ее настиг flash back [48]после вчерашнего курения «травы». Она тогда испугалась и отдала самокрутку Павлу. Ей невыносимо захотелось сладкого. Она купила шоколадку и съела ее, не выходя из магазина. Теперь, в доме Моники Зелинской, она снова угощается шоколадом. Моника – образ из ее наркотического видения, женщина, сочетающая в себе рационализм параграфов закона и творческую фантазию. Клара с завистью всматривалась в Монику. Сама-то она, доктор Клара Вебер, не может справиться и с одной-единственной личностью – с самой собой. Охотнее всего она стащила бы это хорошенькое улыбающееся личико юристки-художницы, спрятала к себе в сумку и удрала бы с ним. Обычно так поступают дети – не выдерживают и просто воруют то, что им нравится. «Я – ребенок, – словно рухнула она с подмостков взрослости. – Пусть кто-нибудь обнимет меня и увезет… от меня самой».