Однажды в Бишкеке - Аркан Карив Страница 33

Послать все на и уйти в запой — это, конечно, классика русского жанра, и я, наконец, к ней всецело приобщился. Что вам сказать, поначалу алкоголь мне как раз много чего дал. Я впервые остался один на один со своей памятью, да так, чтобы вообще ничего не влияло — ни работа, ни книги, ни кино, ни мысли. Разве что музыка. Я ничем не занимался, только ходил раз в день в лавку за водкой. Но потом сообразил, что и это лишнее, и заказал по телефону в супермаркете сразу ящик.

Должен всех обрадовать: листать свою жизнь можно и без отвращения. Надо только пить при этом не просыхая. Вырабатываемый алкоголем пафос превращает ваши воспоминания из документальных в художественные и даже высокохудожественные. Катарсис поджидает на каждом углу.

Если правда, что, когда человек умирает, перед ним проходит вся его жизнь, то лично мне первые сорок лет прошу не показывать — я это кино уже отсмотрел.

Нет, русская культура, она — реально! — глубоко копнув в человеческой душе, обогатилась знанием, что если, умываясь пьяными слезами, повторять: «я — самый большой грешник на земле!», то душа ощутит прикосновение ангела. Эта просветленность обильно отразилась в русской литературе. Я говорю на полном серьезе. Нет, ну а почему, в самом деле, алкоголь должен был дать только этому жирному Черчиллю? Он и русским писателям не отказал. И они распорядились им по высшему разряду. Не все, правда. Например, один великий русский писатель не терпел ресторанов, водочки, закусочек и задушевных бесед, и что бы вы думали, с ним произошло? Он стал безукоризненным европейцем!

А я, так страстно желавший когда-то стать безукоризненным левантинцем, вообще никем не стал.

«Ну и что же, — твердил я себе в утешение. — Я ведь в точности как Россия: у меня тоже свой, особый, мессианский путь».

Этот путь привел меня из Иерусалима в Бишкек. Через Москву. А в Москву — через Арабские Эмираты, потому что у Эйнштейна были там срочные переговоры. Я, правда, даже не вылез из самолета, потому что в Эмиратах с израильским паспортом меня бы на кол посадили. А у Эйнштейна, кроме израильского, есть еще украинский, латышский и венесуэльский. Эйнштейн прилетел за мной из Нью-Йорка на своем личном самолете, прихватив врача-нарколога Швайбиша с Брайтон-Бич. Швайбиш за хорошие деньги согласился на турне, но на борту выяснилось, что он панически боится перелетов, а единственное средство, снимающее чувство тревоги, — это, разумеется, алкоголь. Но профессию не пропьешь. Поковырявшись с полчасика иголкой у меня в вене, доктор Швайбиш сумел-таки поставить капельницу со всеми необходимыми ингредиентами, так что, в отличие от него, в Москву я прибыл совершенно трезвым и еще в пути начал уламывать Эйнштейна не сдавать меня в больницу, потому что я не алкоголик и лечиться мне не от чего. Эйнштейн сказал, что это типичная анозогнозия, лишний раз подтверждающая диагноз.

Отсидев положенные три недели в наркологическом отделении Ганнушкина, я расположился у Эйнштейна, в его уютном двухэтажном особнячке на Пятницкой.

Сначала я чувствовал себя очень хорошо и комфортно. Казалось, что мои мучения закончились и начинается новая светлая жизнь. Вернее, уже началась. Я, во-первых, ни черта не делал, а во-вторых, меня обслуживали домработница и машина с шофером. Я всегда подозревал, что это именно то, чего мне не хватает для счастья.

Я читал книги, смотрел кино, слушал музыку или просто плевал в потолок, и только через месяц во мне проснулась совесть и появилось желание чем-нибудь заняться, ну хотя бы выучить что-нибудь новое. Я решил взяться за новогреческий, даже не помню, почему именно за него. Взявшись, я осознал ужасную вещь: мне было больше не интересно. Я понял, что не хочу больше знать новых обозначений для «кошечки», «собачки», «полового акта» и «как дела?». Десоссюровская условность означающего лопнула во мне своей фундаментальной пустотой. А ведь предупреждал поэт, и я знал эти строки: Не бумажные вести, а дести спасают людей.

А я заморозил свое время и не пролил ни капли горячей крови.

Я думал, что люблю женщин и языки, я думал, что живу любовью, но я обманывал себя. Я любил не их, а только их новизну.

Наверное, я вообще не умею любить.

Я начетчик. Я шел по экстенсивному пути развития.

Я перестал работать над собой. Перестал развиваться. И оказался инфантильным переростком.

Я думал, что собираю капитал, я знал, что он у меня есть — я же его регулярно щупал, — как вдруг, в одно мгновение, все банкноты превратились в фантики, и я банкрот.

Я боялся даже произнести, но в лживой глубине своей души верил: я — гений. Бывший, но гений. А я не гений. Я — неудачник.

Это самое страшное, что может случиться с человеком, который поздновато, но все же начал уже отличать пораженья от победы.

Облаченный в такие примерно незатейливые размышления, явился ко мне мой кризис сорока. Полагаю, что у всех людей, прошедших путь земной больше, чем до середины, какими бы разными они ни были, ощущение кризиса одно и то же. Тут все равны, и что эллину, что иудею — всем одинаково хреново. Только реакция у всех разная.

Однажды, когда Эйнштейн еще не был так основательно богат, как сегодня, партнеры по бизнесу предъявили ему долг на два миллиона долларов с требованием погасить в течение года. Юппи бегал, причитал: «Ой, Альбертик! Что же ты будешь делать?! Что же ты будешь делать!» «Как что?! — рявкнул Эйнштейн. — Заработаю! У меня же целый год впереди!» Я полюбопытствовал у Юппи, что бы предпринял в такой ситуации он. «Я?.. я бы постарался об этом забыть, — сказал Юппи. — Чего париться, если еще целый год впереди? А ты, Мартынуш, что бы делал ты?» Я, не раздумывая, ответил, что сменил бы город, страну и даже континент, а также имя и внешность. Я бы поселился, например, в Аргентине и вскоре уже говорил бы на аргентинском испанском как настоящий porteno. Я бы выучился танцевать танго и стал бы знаменитым маэстро…

Сослагательное наклонение, наверное, и есть мой настоящий диагноз.

Когда Эйнштейн в четвертый раз (или это был пятый?) отловил меня в районе Третьяковки, он уже обладал богатым опытом и знал, что сдавать в больницу бессмысленно, а просто прокапать и пустить жить дальше — тоже бессмысленно. И тогда в голове мастера нетривиальных комбинаций созрел адский план. Как бы я ни относился сейчас к его последствиям, именно благодаря этому плану моя жизнь вновь обрела сюжет. А роман… Роман был только малой частью Большой Игры.

В эйнштейновском особнячке я больше всего люблю кухню. Она воплотила в себе главную мечту нашей бедной юности: чтобы все было так же, только лучше. Например, так же, как раньше, есть возможность включить телевизор, не вставая с места. Но если раньше приходилось с трудом попадать палкой от швабры в кнопку черно-белого «Рекорда», то теперь пульт дистанционного управления зажигает плазму на стене. Больше не приходится варить в мятом ковшике жалкие, выстоянные в длинной очереди пельмени, а можно достать из холодильника и разогреть в микроволновке дары «Азбуки вкуса». А там, где от раковины до плиты пролегал дохлым крокодилом самогонный аппарат, выросли на мраморном постаменте бутылки марочного виски. К которым я как раз и подкрадывался. Методом «серой вуали». Это такой эзотерический метод, когда ты мысленно накидываешь на себя серую вуаль и становишься не то чтобы невидимым для окружающих, а таким, неприметным. На успех можно было рассчитывать тем более, что Эйнштейн как раз произносил аутодафе — страстно и самозабвенно, как он произносит все свои речи. Однажды мы поехали мочить одного фраера, который посмел скопировать эйнштейновский бизнес и наживался на нем в Яффо. Мы поехали к нему на рассвете. «И — в жопу паяльник!» — рычал Эйнштейн. На случай, если там окажутся дети, Антон Носик, принявший участие в планировании контрудара, рекомендовал захватить детские паяльники. Мы разбудили и действительно до смерти перепугали мирную семью бедных репатриантов. Но вместо того, чтобы воспользоваться преимуществом и заставить этого гада делиться, Эйнштейн начал читать ему лекцию на тему «бизнес и этика». Убедившись минут через сорок, что ему удалось заворожить всю коммуналку, даже тещу, Эйнштейн пришел в лучезарное настроение и, пообещав любую поддержку и консультацию, нежно распрощался с нарушителем конвенции и его близкими.