ТалисМальчик - Диана Ибрагимова Страница 33

А мне тебя всё жальче и жальче. Ты не способен ни на какой поступок со знаком плюс. Завраться, предать, подставить, бросить – в этом весь ты. И щедрости в тебе душевной нет ни грамма. Жуткая смесь: обаяние и отсутствие щедрости. Из этого негодяи делаются… А мне казалось, что великое тебе по плечу, а это просто искажение перспективы – не то померещилось на расстоянии. Бывает. Извините, молодой человек, обозналась.

Сам Денис считал себя почти идеальным мужчиной:

− А у меня только один недостаток: я не умею танцевать.

− Ух ты! Всего один? − Самоуверенно, однако, подумалось тогда Алевтине. − У меня недостатков больше.

− Нет. Я имею в виду, что от крупных я избавился, а мелкие…

Научился скрывать. Так просто. Блаженны верующие в один свой «крупный» недостаток – неумение танцевать.

Пляж снова вклинился в середину размышлений ‒ Алевтина закрыла тетрадь. Здесь всё, как и вчера: вода, зной, поджаренная публика, креветки, кукуруза, брызги от детей. Не спеша, будто позируя кому-то, она разложила вещи, пряча нужное от солнца, и пошла купаться.

Выходя из воды, боковым зрением заметила что-то необычное. Повернула голову, чтобы рассмотреть. Параллельно с ней, почти шаг в шаг, двигалась девушка в белом полукупальнике. То есть только в белых стрингах. Наверное, она загорала и верх забыла надеть – тот валялся на подстилке.

– Смело! – хмыкнула Алевтина.

Грудь у девушки небольшая, но хорошей формы и уже равномерно загоревшая. Может, и себе такое устроить? Хотя нет. Это вредно – раз. И вокруг дети – два. Один малыш уже замер на полушаге и с криком: «Мама! Там тётя голая!» убежал. Пляж обернулся на крик ребёнка.

«Тётя голая» чувствовала себя как одетая, не зажимаясь ни в одном движении и не маясь стыдом и другими условностями. Наверное, есть что-то особенное в купании и загорании на босу грудь.

Алевтине подумалось: а смогла бы она вести себя так, будто на пляже она одна, и нет на свете ничего более естественного, чем загорать, прикрывшись треугольничком спереди и тесёмочкой сзади? Едва ли. Возможно, это комплекс, и пора от него избавляться. Ведь ей ещё не приходилось шокировать незнакомую публику обнажённым телом, да ещё среди бела дня.

Справа от Алевтины возлегала ещё одна почти голая «тётя» в купальнике гаммы nude. Крошечные стринги и треугольнички верха, слегка прикрывшие ореолы, сливались по цвету с телом девушки, и издалека казалось, что она нагая. Но в этой загорающей что-то ещё было не так и, надев очки, Алевтина принялась бесцеремонно рассматривать соседку.

Худая, с торчащими ключицами и костями таза, она, тем не менее, носила довольно увесистую грудь. Пока ходила и сидела, грудь эта смотрелась неплохо, но вот когда она легла… На месте груди образовались два торчащих силиконовых полушария, далеко друг от друга, как будто с трёх сторон подоткнутые кожей. Фу! Гадость какая! Кому это может нравиться?

Алевтина посмотрела на собственную грудь, которой ей всегда хватало. Не спеша повернулась с живота на спину, наблюдая за движением груди. Вот так ведёт себя пышная натуральная: мягко перетекает в сторону, тесно встречается, вольно расходится, сохраняя при этом округлую форму. И никаких подоткнутых кожей полушаров!

От созерцания собственного физического совершенства отвлёк звонок сестры.

− Алька, а ты с собой точно ничего не сделаешь? – уже в который раз полушутя-полусерьёзно спросила Дашка.

− Да что ты! – успокаивала Алевтина. – Не скажу, что мне прям уже хорошо, но я постепенно прихожу в себя. Мне просто нужно время. Ещё немного времени. А он того не стоит.

− Вот именно! Ни один мужчина не стоит твоих слёз. Тем более этот мудозвон! Мудозвонище!!!

− Э! э! Не ругайся, пожалуйста. А я и не плачу. Не умею – ты же знаешь.

− Да знаю. Но это как раз плохо. Поплачь, а?

− Не плачется, Даш. Не плачется.

Алевтина и правда не могла найти в себе слёз. Ни единой слезинки. В обморок упасть, ослепнуть, оглохнуть – пожалуйста, а просто прорыдаться, вымыть потоком слёз из себя застывшую кристаллом боль – не могла.

− Гад! – не могла успокоиться Дашка.

− Ага. Ренегат.

− Кто?

− Проехали.

− Нет, не проехали. Гадёныш!

− Да, ладно, Даш! Не сотрясай воздух. Шторма здесь всё равно не сделаешь. Бесполезно.

− Во девки пошли! За мужичонку, любого, даже убогого, глотку перегрызут! Деградировали девочки…

Даша считала убогим любого мужчину, у которого после тридцати не было джипа последней модели и всего, что к этому джипу с лёгкостью прилагается. Сама она раззадоривала мужа менять машины каждые два года и не носила шубу больше двух сезонов, то есть уже не существовало зверушки и фасона, которых бы Дашка не почтила своим вниманием. С каждым разом ей было всё труднее выбрать, а шубам – угодить.

‒ Бррр! В жару о шубах! Что у меня с головой творится? ‒ пробормотала Алевтина.

И об этом она тоже записала пассаж в Послании, пытаясь проанализировать ситуацию.

Что ж ты за человек такой? Как мог так заворожить?

Ты так умело расставил волшебные зазывные огоньки на своём болотце, чтобы я обязательно заметила и не прошла мимо. А я так поверила в твою полную обновлённость, что усердно пыталась все восемьдесят дней закрывать глаза на всё остальное. В этом и ошибка моя: поверила тебе, а не собственной интуиции. Представляешь, какое в твоих руках было сокровище – моя вера в тебя! Вряд ли в тебя вообще кто-либо верит – слишком много ты врёшь и подставляешь. Вблизи это заметно сразу. Недалёкие влюблённые, вроде Домовёнка, не считаются – рядом с её протекающей крышей даже тебе неуютно.

Я пишу это «Послание» не для того, чтобы ты пересмотрел свои взгляды на жизнь и, пока не поздно, изменился. Нет. Такими иллюзиями уже не страдаю. Думаю, это бесполезно, а те восемьдесят дней были твоей самой длительной и наиболее основательной попыткой стать лучше. Если бы Небо вознаграждало нас за одни только попытки, а так оно, увы, оценивает исключительно наши поступки. Вряд ли ты ещё когда-либо отважишься на подобное. Ты ведь специалист по аферам, авантюрам и мошенничествам, а не по подвигам. Великие свершения не для тебя, твоё – лишь копошение. Так вот. Я написала всё это исключительно для того, чтобы снять с себя, соскрести тот налёт, коросту, что осталась от всего, связанного с тобой.

Я твоё табу. И не из-за наивного шантажа Домовёнка, а потому что льготное поступление в МГИМО аннулировано. Потому что настороженный жёлтый свет сменился не зелёным, как ожидалось, а жёстким красным. Навсегда. Хотя о том, что где-то в недостижимой дали для тебя вечно горит красный и висит запрещающий знак, ты очень скоро напрочь позабудешь, ведь других дорог на свете море. Однако именно теперь ты потерял возможность быть искренним и настоящим. Только не говори, что тебе это вообще не нужно. После сорока ты об этой возможности вспомнишь, и забыть уже точно не сможешь.