Русская красавица. Анатомия текста - Ирина Потанина Страница 33

— Я тоже не сделаю, — окончательно оправившись от первого шока, я начинаю мыслить логически. — Но, если можно, материалы о Марине посмотреть хотелось бы. Она ведь была мне…

— Только после подписания договора! А вдруг ты используешь их в своих целях? Нет уж, мы люди ученые… Намекну тебе только, что Черубина — да, да, та самая солистка «Русской красавицы», это не кто-нибудь, а наша с тобой Мариночка. Только ты без моей помощи никогда это не докажешь и никому материал предложить не сможешь.

Ну отчего я ей верю? Совершенно не знакомой интриганке, явно злой и неуравновешенной. Отчего я ей верю? Причины понять не могу, но ощущаю ясно — в этом она не обманывает. Вот вам и Марина, вот вам и «жила нараспашку»… Ничего я о ней не знала, ни ее истинного ко мне отношения, ни настоящих жизненных перипетий, ни стремлений… Душа нараспашку — приятный образ, удобный метод вызывать в людях доброе — ничуть не более. Капнуть чуть глубже — и никакого «нараспашку» не существует, только острые углы холодных каменных стен, за которыми масса всего запрятана важного. Впрочем, так, вероятно, живут все и плохого в этом ничего нет…

— Я не собираюсь предлагать материал. Мне просто самой было бы интересно удостовериться. Марина мне не чужая…

— Конечно, конечно, — Лилия, вероятно, решила, что я «купилась», и не скрывала даже уже насмешки победительницы. — Во всем удостоверишься. Но после подписания договора. Просто так я столь ценные материалы не раздаю…

— В таком случае, прошу больше меня не беспокоить! — здравый смысл побеждает мои зачатки авантюризма. Такое простое предложение, такое верное решение, но, озвучивая его, чувствую, как слова грузом горечи ложатся на душу. Так, словно я отказалась пойти на праздник или отменила весну на все текущие годы. — Не провоцируйте меня на безумие! — почти молю трубку, потом стыжусь продемонстрированной слабости и обрываю связь.

Как ни странно, больше мне никто не перезванивал. Я даже попереживала немного из-за своего скоропалительного отказа, но решение менять не стала. Поначалу — от растерянности, а потом было уже не до этого. Новые неожиданные, но при должном внимание вполне прогнозируемые (ну не умела я никогда быть подозрительной, что ж теперь!), душераздирающие и кардинально все переворачивающие события захлестнули меня с головой.

* * *

«Электричка везет меня туда, куда я не хочу» — звучащий в голове Цой предательски обнажает всю суть ситуации. Мы с Боренькой прощаемся навсегда, стоя на кишащем людьми перроне и усердно стараемся вспомнить все недостатки друг друга, чтобы не было так мучительно… Отношения последних дней состоят у нас из сплошных прощаний и это кажется намеком на верность принятого решения… Быть рядом нам больше незачем. Любая связь требует развития, нашей развиваться некуда. Боренька не тот человек…

«Ты не тот человек, с которым я способен жить./ Когда ты врешь мне в глаза, я готов тебя убить…/ Ты дрянь!» — конечно же, углубляюсь в бормотания… При этом немного — господи, да что ж я такая нерешительная, отчего такая рассеянная — мечтаю все-таки о том, что б никакого расставания и не было.

Вот сейчас электричка сосредоточится вся, соберется, бесшумно закроет двери, тронется… И тот, кто ждет меня на другом конце пути, не дождется. И это будет разрыв — окончательный, необратимый разрыв с любыми перспективами на житие нормальной жизнью. И тогда я навсегда останусь свободной и неприкаянной. Более того, останусь с Боренькой… Но нельзя. Мы все уже решили. На этот раз — окончательно. Изменить что-либо будет уже невозможно. Я еду на встречу с Павликом, я еду в тот самый детский дом, из которого мы собираемся удочерить мой будущий смысл жизни.

Стыдно сказать, глупыми каким-то неправдами выклянчила у телефонного Павлуши право на эту раздельную поездку. Ты, мол, едт, едь, машиной или автобусом. А я попозже, мне тут еще надо… я электричечкой… Это при том, что не переношу общественный транспорт и всем об этом рассказываю! Но Павлик поверил. Он всегда поступал, как выгоднее…

А с Боренькой покончено. Покончено навсегда и это стало ясно вчера, после чего я сразу же позвонил а Павлику. На этот раз я спросила у Бориса именно о том, что непоправимо важно и значимо. На этот раз решилась на вопрос, ответа на который страшно боялась, потому что только он один — только этот ответ, и ничто другое больше, — навсегда мог разлучить нас с Боренькой. Навсегда поставить мне внутренний запрет на общение с ним и будущее…

О, как я спешила к нему в тот вечер! Несмотря на вчерашнюю свою брошенность, несмотря на обещанное Павлуше возвращение… Я устала. От маман, от нападок Лилички, от Марины у меня в голове и клубка ядовитых, перепутанных чувств в сердце. Я хотела легкости, понимания и радости. Хотела, чтоб меня принимали такой, как есть, никуда не подталкивали и любили-любили-любили без упреков и требований стать на путь надежного будущего. И сама хотела быть — чистой, честной, безоговорочно влюбленной и не мучающейся угрызениями, потому что мучаться-то нечем — я вся здесь и я верная. Такое было возможно лишь рядом с Боренькой. Я поняла это, едва договорила в очередной раз с маман и поняла, как тошнит меня от всех этих отчетов и бюрократических правил, насколько не для меня стабильные работы с удерживанием места, подхалимажем и необходимостью вместо дела, заниматься писанием бесконечных бумажек и анализов рынка, к которым никто не прислушивается… Я мчалась к Бореньке, торопила таксиста, и мечтала, как мы соберем вещи и уедем куда-нибудь в глубинку, где будем жить друг для друга, питаться с земли, растить приемного ребенка и не помнить всей грязи своей бурной молодости… Боренька будет писать песни — я помогу ему с текстами — пару раз в год мы с большим успехом будем выставлять их на известных фестивалях. А потом, после записи в студии, мы снова будем убегать в свое убежище и не открывать его ни настырным журналистам, ни любопытным друзьям, ни моим бывшим любовникам… У нас будет светло, чисто и весело.

— Приедешь? Мне очень плохо, — я уже подъезжала к дому, когда Боренька позвонил мне. — Я думал вчера, что иду на полчасика… Провалялся в небытии весь день. Тебя нет, денег нет, смысла нет, я окончательно испоганился…

Через три минуты мы валялись в постели и несли дуг другу смысл, радость и веру в нашу исключительность.

— Я окончательно на все решилась. — наконец исчерпав поток бессвязных радостных междометий и любовных заверений, я обрела возможность связно разговаривать. — Мы уедем. Или, если нет, то останемся здесь, но совсем по-другому. Не будет больше Павлика, не будет моих попыток сделаться «как все нормальные»… Я уйду с работы, займусь твоей группой, мы добьемся всего и… Ты веришь мне? — Боренька смотрел куда-то в сторону и казался опечаленным.

— Нет, — ответил он. — Не верю, но очень хочу верить. С одной стороны. А с другой — хочу, чтобы ты одумалась и оставила меня. Я качусь на дно и увлеку с собой всякого, кто окажется рядом…

Я отмахнулась от всей этой его депрессивной самокритики и продолжила.

— Знаешь, почему я так долго держалась за Павлика? Ну да, он очень хороший, ничего плохого не сделал, замечательный и прочее, но и еще одно важное… Самое важное — он готов завести со мной полноценную семью. Готов растить приемного ребенка. Не родную кровь, а — приемыша. Это ведь очень редко, когда человек, способный иметь собственных детей, вдруг соглашается на такое. И вот я не хотела терять его из-за этого. Я такая глупая… Да, глупая? Я как-то совсем не думала, что ты ведь любишь меня. По-настоящему, а не ради самопожертвования. И ты, конечно, тоже хочешь семью, ты ведь не мальчик уже совсем и мы сможем вместе…