Милый друг Ариэль - Жиль Мартен-Шоффье Страница 33

Мать восторженно принимала каждое его слово; иногда я даже задаюсь вопросом: уж не ждала ли она, что он начнет заигрывать с ней? Прожив сорок лет в браке с безупречным и высокообразованным джентльменом, она учуяла под бесцеремонностью Гарри пикантный антиконформизм и буквально упивалась им. Взяв Гарри под руку, она повела его знакомиться с «ее зятем, очаровательным молодым человеком». Фабрис прекрасно играл свою роль и в высшей степени любезно и непринужденно держался с человеком, который похитил у него жену. Он обладает счастливым даром везения: дождь никогда не застает его врасплох, и, где бы он ни оказался, его всюду ждет убежище от невзгод. В своем простом, прямого покроя, смокинге и белоснежной рубашке он выглядел стройным, то серьезным, то улыбчивым, ангелом, для которого жизнь — всего лишь забавный спектакль. Неторопливо и тщательно строя фразы мягким, певучим, близким к шепоту голосом, он завел долгую беседу с Гарри, который, напротив, говорил уверенно, энергично и напористо. Увидев, что они смеются, я подошла. Как всегда, у Гарри нашлось для меня готовое объяснение:

— Прекрасная мысль — собрать нас здесь. В Париже самое важное — место встречи. В этой квартире, с этими гостями ваш супруг просто не может не быть очаровательным. Он дал вам свое благословение на уход, а мне — отпущение грехов за участие в этом.

— Ну я не столько великодушен, сколько труслив: терпеть не могу ссор, — поправил его Фабрис. И продолжал: — А потом, я ведь по-прежнему вижусь с Ариэль. Это моя слабость, я предпочитаю разделить с другим вкусный пирог, нежели глодать свою корку хлеба в одиночестве. По крайней мере в настоящее время.

Эта смесь цинизма и завуалированных угроз не могла не понравиться Гарри. В ответ он процитировал Фабрису изречение фон Мольтке, которым восхищался: «Самое хорошее объяснение — то, которое можно при желании истолковать превратно». Они охотно поболтали бы еще, но я увела от него Фабриса: пришел издатель из «Альбен Мишель», с которым я подружилась еще со времени ужина у Поля; его сопровождала все та же по-прежнему сногсшибательная куколка. По-видимому, никто не растолковал ей, что 31 декабря приходится на зиму, и ее полураспахнутое белое парео открывало взорам присутствующих тоненькие трусики-стринги. На нее уставились все мужчины, включая даже метрдотеля, который откупоривал бутылки шампанского с величавым видом Моисея, высекающего на скрижалях Господни заповеди; однако я предложила этот трофей моему любящему супругу. Едва я представила Фабриса как хозяина агентства «Стиль», как девушка обвела его плотоядным взглядом кошки, увидевшей золотую рыбку. Фабрис предусмотрительно объявил, что на приемах он о «бизнесе» не говорит, но она прервала его мяукающим голоском, тягучим, как ее стринги:

— О, прошу вас, не надо плохих новостей. Я для них слишком легко одета. Я хочу слышать только приятные вещи. Расскажите мне о себе. Я вся внимание.

Дело было сделано, теперь она не выпустит Фабриса из коготков. Он явно не рисковал заскучать. Я оставила их наедине, поскольку должна была встретить новых гостей: двое других моих мужчин, Александр и Ромен, по чистой случайности явились одновременно. На полпути к ним меня перехватила Герьерша. Приход нашего тренера по гимнастике поверг ее в шок. Но она не собиралась упускать добычу:

— Если я правильно поняла, вы сегодня вывели на смотр вашего мужа, официального любовника и тайного. Вы не против, если я займусь юным Роменом? Обычно у меня ломит поясницу от одного только звука его имени, но ради вас я готова пожертвовать собой…

Почему бы и нет?! Я не путаю добродетель с правом собственности, и он мне не принадлежит. Я улыбнулась, она тоже, и я подумала: а не сделала ли она подтяжку? Ее зубы так и вылезали наружу, даже когда она держала рот на замке. Желая соблюсти приличия, Александр привел с собой знакомую, Элизу де Сейрен, руководительницу отдела культурных связей из Министерства иностранных дел. Эта шестидесятилетняя дама, тощая, как скелет, и приветливая, как тюремная камера, тоже посещала Health Club в «Royal-Vendôme», где одержимо крутила педали тренажера, видимо, надеясь — мало ли что! — в один прекрасный день сравняться красотой с Венерой Милосской. Ромен считал ее воплощением стервозности: она всегда опаздывала на занятия, но сама не желала ждать ни секунды. Она же, со своей стороны, обращалась с ним как с лакеем и, увидев его здесь, обмерла от изумления, хотя скорее дала бы отрезать себе язык, чем обнаружить свои чувства. Эти старые аристократки с набережной Орсе умеют мастерски сочетать врожденный эгоизм, благоприобретенную элегантность и замаскированные предрассудки. Александр, безразличный к переживаниям своей спутницы, уже покинул ее и устремился к Сендстеру. Они оба явно начали праздновать Новый год еще в министерстве. Он был навеселе.

— То что вы не в смокинге — ладно, бог с вами! Но что это за пиджак со шлицей! Для приемов годятся только пиджаки без шлицы. А ваши рукава! Они слишком длинны, из-под них не видны манжеты. Зато орден Почетного легиона сразу лезет в глаза. Хотя в вашем возрасте неприлично выставлять напоказ тоненькую ленточку. Розетка и та смотрелась бы лучше…

На людях ему обычно очень нравилось третировать Гарри, хотя это была всего лишь комедия: три рюмочки спиртного, и маски падали. Впрочем, и сам Гарри, уже сильно распалившись от алкоголя, женского общества, огня в камине, роскошного интерьера и праздничной атмосферы, парировал его выпад в том же едком, убийственном тоне:

— Я и не знал, что вы так хорошо разбираетесь в пиджаках. На мой взгляд, вам бы следовало скорее специализироваться по доспехам.

Александр вопросительно вздернул брови, выражая непонимание. Но Гарри, с саркастическим видом старого лорда, которого просто так не возьмешь, тут же сбил с него спесь:

— Вы накопили столько работы для следственных органов, что вам в конце концов потребуется непробиваемый панцирь.

Ну что на это скажешь — оставалось только рассмеяться. Александр хлопнул Гарри по плечу, притворно возмутился его остракизмом в отношении класса политиков и, отказавшись от боевых действий, отошел к моей матери, чтобы позлословить о депутате, представлявшем ныне в Национальном собрании наш избирательный округ. Он мог и не стараться: мать и без того стояла за него горой, и они шептались, как парочка зловредных колдунов, до тех пор, пока Поль не отвел его в сторонку. Мой отец тоже усердно играл свою роль: он увел Элизу де Сейрен в переднюю и прочел ей там небольшую лекцию о своем любимом Лесюэре. В общем, все шло чудесно, в половине одиннадцатого мы наконец пошли к столу, и в этот момент явились последние гости — Оливье, лучший друг Фабриса и его компаньон по агентству, и две их помощницы, Флоранс и Жеральдина, пикантные и в высшей степени декоративные сексапилочки.

Близость Консьержери, видимо, настолько повлияла на моего метрдотеля, что столовая производила сильное впечатление: она еще с порога выглядела как похоронная часовня. Стол был похож на алтарь, ужинали мы при свечах — их было десятка два, и они освещали всю комнату. От них струился аромат не то ванили, не то ладана. В камине уютно потрескивал огонь. В общем, все это напоминало фоторазворот в журнале «Вог Декорасьон». Мы с Фабрисом сидели, по французской традиции, в середине стола, друг против друга; справа от меня находился Дармон, справа от Фабриса — Герье. Мои родители занимали места по английской традиции каждый в конце стола; справа от матери расположился Гарри, справа от отца — Элиза де Сейрен. Ну а гости помоложе и посексуальнее служили связкой между свадебными генералами. На настоящих парижских ужинах каждому мужчине надлежит беседовать со своей соседкой то справа, то слева — иными словами, вежливо скучать и слово за слово постепенно приближаться к десерту. Здесь ничего такого и в помине не было. Слегка переутомленные истекшим годом и сильно подогретые моим долгим аперитивом, гости быстро забыли о хороших манерах и завязали живой, в высшей степени непринужденный общий разговор. Даже Герьерша, обычно ускользавшая от вопросов, как угорь, только бы не сказать о себе лишнего, пустилась на откровения и во всеуслышанье объявила, что ее ужасно волнует Силиконовая долина, а в доказательство прижала руку к груди. Да и остальные гости в подпитии шумели и перекрикивали друг друга. Исключение составлял один лишь Поль — поистине оазис безмолвия среди нашего гомона. Неужели ему уже виделся на светлом небосклоне закат его блестящей карьеры? Во всяком случае, он страшно нервничал и цеплялся к Александру. Решив излить свое мрачное настроение в праведном гневе, он принялся называть фамилии министров, словно уже составлял проскрипционные списки: Кьежман, Ланг, Дюма, Русселе… В конце концов Александр поинтересовался, к кому он причисляет себя самого — к победителям или побежденным? Поль явно ожидал, что к нему отнесутся с большим сочувствием. Видимо, он надеялся, что его выслушают с бережным вниманием, как человека, перечисляющего симптомы своего рака. Сидя на светском ужине в Париже, он грезил наяву. Когда он объявил, что скажет следователю всю правду и ничего, кроме правды, Герье разразилась хохотом: