22:04 - Бен Лернер Страница 33

– Мы затронем в сегодняшнем разговоре твою крайне неуклюжую попытку соблазнить меня?

Я написал Алекс по электронной почте про свой анализ спермы, но о том, как я попробовал «сделать все», мы по-настоящему не говорили. Она хотела, чтобы мы пошли и подробно обсудили результаты анализа с репродуктологом.

– Я был поражен, что ты смогла устоять перед моим обаянием: я даже стихи декламировал!

– Я, между прочим, серьезно.

– Я вел себя глупо и прошу прощения. Я был, как ты знаешь, очень пьян.

– В том-то все и дело. И прощения тебе надо просить именно за это.

– Ладно. Но почему?

– Потому что если мы пытаемся зачать ребенка, каким бы способом мы ни пытались его зачать, я не хочу, чтобы это событие было из тех, о которых ты потом можешь говорить, что они произошли помимо твоей воли или даже не произошли вообще.

– Я тебя не понимаю.

– «Только на такое первое свидание он и мог согласиться пойти – на такое, о котором потом можно сказать, что это вовсе и не было свидание».

– Это художественная проза, и к тому же у нас не о первом свидании идет речь.

– А место, где ты пишешь, как пригладил мне волосы в такси? Пишешь, взяв за основу ночь, когда мы ждали урагана. Алкоголь для тебя – способ оградить себя от ответственности. Чтобы то, что произойдет, лишь как бы произошло.

Я удержался от того, чтобы глотнуть из своего стакана.

– Пусть так, но ведь и весь твой план лишь как бы меня включает: степень моего участия еще не определена, кем я буду – донором или отцом, – неизвестно. Ты хочешь, чтобы я присутствовал, но в теневом, колеблющемся режиме. Чтобы предоставил половые клетки, а остальное можно будет выработать по ходу дела.

– Да, но все это потому, что решать должен ты. Я с самого начала тебе говорила: если ты хочешь быть полноценным родителем, что бы это ни значило, я готова. Иначе я бы тебя не попросила. Честно сказать, я предпочла бы такой вариант. Если ты хочешь попробовать включить секс в репродуктивную стратегию, – услышав слова «репродуктивную стратегию», я невольно вскинул брови, – назови это как угодно, не важно, – я могу подумать и об этом. Можно будет поговорить про это отдельно. Тебе придется перестать спать с Алиной, по крайней мере на время. А то будет совсем уж необычно.

Я осушил стакан.

– Что, мы можем стать парой? Ты предлагаешь супружество?

– Нет. Но… у людей нередко так бывает: разведены, но в дружеских отношениях.

Мы оба расхохотались. Что из всего этого выйдет, мы понятия не имели. Но где мы возьмем на это деньги, я знал. Я сказал ей, что послал литагентше предложение, и объяснил, как намереваюсь расширить рассказ до романа.

Полминутки она сидела молча, потом проговорила:

– Не знаю.

А я-то рассчитывал услышать, что это блестящий план: мои литературные идеи, когда я с ней ими делился, она обычно называла блестящими, в отличие от нелитературных.

– Чего ты не знаешь?

– Я не хочу, чтобы обстоятельства нашей жизни оказались всего лишь наметками для романа.

– За стихи никто мне внушительных шестизначных сумм платить не будет.

– И тем более для романа о мошенничестве. К тому же все это кажется мне нездоровым. Я считаю, что тебе не стоит писать о фальсификации прошлого. Тебе надо найти способ жить в настоящем. – Я вспомнил, какое у меня было ощущение в груди, когда я отправлял предложение: словно расширение рассказа неким образом связано с расширением моей аорты. – И в любом случае тебе не следует писать про медицинские дела.

– Почему?

– Потому что ты веришь, сколько бы ты это ни отрицал, что сочинительство наделено какой-то магической силой. И вполне возможно, ты настолько псих, что как-нибудь ухитришься воплотить свое сочинительство в жизнь.

– Я ни во что подобное не верю.

– Сколько раз ты беспокоился, что у тебя опухоль мозга?

– Ни разу, – солгал я, смеясь.

– Врун. А вспомни-ка эту историю с твоим романом и твоей мамой.

В моем романе главный герой говорит людям, что его мать умерла, хотя она жива и здорова. Когда роман был написан примерно наполовину, у моей матери диагностировали рак груди, и у меня возникло сумасшедшее ощущение, что роман в какой-то мере в этом виноват, что простой попыткой изобразить в литературе кого-то похожего на себя портящим свою карму такими разговорами я неким таинственным образом навлек на нее этот диагноз. Я прекратил работу над романом и готов был поставить на нем крест, но моя мама, у которой после мастэктомии все было в лучшем виде и, к счастью, обошлось без химии, за пару месяцев уговорила меня закончить книгу.

– А знаешь, что я понял на днях, – сказал я, – когда меня интервьюировали по скайпу из Нидерландов по случаю выхода романа на нидерландском языке? Что ложь насчет его матери – на самом деле про моего отца.

– Как так?

– Точнее, про его мать, мою бабушку, которой я никогда не видел; она умерла, когда ему было двадцать. Не знаю, хочешь ли ты сейчас услышать историю про чью-то мать, больную раком.

– Я хочу ее услышать.

– Папа рассказал мне ее до конца, когда я был на первом курсе колледжа и прилетел домой из Провиденса на похороны Дэниела. Он встретил меня в аэропорту и повез в Топику, а я был до того расстроен, что едва мог говорить. Помню, ехали мы медленно, потому что шел дождь – небольшой, но замерзающий. Первую часть истории я уже слышал: в тот день, когда его мать умерла от рака груди, – слово «рак» в доме никогда не произносили, но все знали, даже дети, – он позвонил Рейчел, своей девушке, которая вскоре стала его первой женой (этот брак продлился только год). Не успел он открыть рот, как услышал, что она плачет в трубку, а чуть поодаль кто-то еще даже не плачет, а причитает. Прежде чем он мог сообщить ей про свою мать и даже спросить, что случилось, Рейчел сказала: мой папа умер. Он был видный вашингтонский бизнесмен, мой отец тоже жил в Вашингтоне и учился там в колледже. Ее папу все считали человеком абсолютно здоровым, но тем же утром, когда моя бабушка умерла после многолетней борьбы с жуткой болезнью, с ним случился инфаркт и он просто-напросто упал мертвый у себя в кабинете.

– С ума сойти.

– Или может быть, расслоение аорты, не знаю. Рейчел сказала моему отцу, что похороны будут в Олбани, на родине ее папы, и попросила его завтра поехать с ней туда; он ответил – конечно и повесил трубку, даже не сказав ей про свою мать. А ее между тем никто проводить как следует не собирался. Мой дед то ли не хотел верить, то ли у него была другая женщина – так или иначе, он разогрел моему отцу и его младшим братьям по готовому ужину из морозилки, предоставил им смотреть «Дымок из ствола» [73]или что там шло по телевизору, и никакой службы или церемонии не намечалось. Так что мой папа просто сообщил, что у Рейчел умер отец и он едет в Олбани на похороны, и мой дед, не задав ни единого вопроса, сказал: хорошо. Они с Рейчел отправились поездом в Олбани, она всю дорогу плакала – а он о своей матери молчал; и вот наконец они прибыли в их семейный дом, где ее еврейские родственники из более набожных беспрерывно молились и намеревались провести семь траурных дней после похорон. Дом был огромный, моему отцу отвели гостевую комнату, и он до утра просидел там не ложась, глядел в потолок, полночи из других частей дома до него то и дело доносились рыдания, а он все пытался представить себе, где сейчас мамино тело, – хотя эту подробность я, может быть, просто выдумал.