Сияние. Роман о радостях любви и горечи урат - Еран Тунстрем Страница 33

Многое из того, о чем я докладывал, наши исландские политики определенно воспринимали как самоочевидность, которая не имеет касательства к важнейшему моему открытию, обозначенному в отчетах «группа Бланшо», — как выяснилось, едва ли не крупнейшим потребителем свежезамороженной рыбы были многочисленные, хоть и неорганизованные, кошатницы.

Неплохо бы поставить в Рейкьявике памятник этакой кошатнице — в спущенных чулках, в стоптанных ботинках, в жилетке, подобранной в мусорном контейнере. И конечно, в шляпе, смешной дурацкой шляпе, якобы доставшейся от кого-то из давних любовников.

С мадам Натали Бланшо я как-то раз столкнулся возле мусорного бака, собираясь выкинуть один из бесчисленных пакетов то ли с норвежской сайдой, то ли с испанским бакалао, чью упаковку предварительно внимательнейшим образом изучил под лупой. Мадам рванула пакет к себе, а меня «осенило». Пять месяцев я провел среди холодильных прилавков и ресторанов, занимаясь маркетингом, и в этот миг в моем усталом мозгу сверкнула молния.

Согласно моей предпринимательской библии — книге Джона Блэра «Сотрудник», — мы живем в той системе мира, какая у нас есть: если верим в механическую вселенную, то и живем механически. Если же осознаем, что мы — часть открытой Вселенной и беспрестанно, по отдельности и сообща, создаем свою реальность, то и жизнь наша носит более творческий характер. А если — опять-таки согласно Джону Блэру — мы считаем себя обособленными развалинами средь моря равнодушия, то жизнь у нас совершенно не такая, как в том случае, когда мы ощущаем Вселенную как неразрывную цельность.

Неделями, месяцами я — в Париже — старался пробудить свою предпринимательскую энергию, вправду напрягался изо всех сил и несколько раз едва все это не бросил, чтобы полностью отдаться эротике. Однако (говорят, это весьма известный феномен) чтобы по-настоящему отчетливо рассмотреть звезду, нужно глянуть в сторону, и, должно быть, именно это произошло со мной в тот день, когда мадам Бланшо выхватила у меня пакет с серебристыми, длинненькими морскими ангелами.

Мысль моя скользнула к абсолютным их антиподам, к самым уродливым чудищам, каких умудрился сотворить Бог, до того уродливым, что Он решил упрятать их глубоко-глубоко в океанском мраке. Я имею в виду долгохвоста, или, по-научному, макруруса.

Для несведущих повторю еще раз: долгохвост, или макрурус. Наши траулеры достают его с морского дна, когда ловят креветок. Макрурус — серая слизистая масса дряблой плоти и большие тусклые глаза. Годится разве что как приманка для омаров, обыкновенно его попросту спихивают с причала обратно в море, сколько раз я отворачивался и смотрел в сторону, когда мы с отцом гуляли по набережной, шагая мимо рыбацких лодок.

Но в тот миг, когда я увидел, как пальцы мадам Бланшо впились в мой пакет с рыбой, меня охватила уверенность, что я сумею спасти экономику родной страны, и я глубоко вздохнул. Уверенность — странная штука. Она заполоняет все телесные фибры, заряжает тело новой энергией и делает все вокруг четким, необычайно ярко прорисовывая контуры предметов. Тело жаждет деятельности, буквально рвется из кожи вон, сомнениям больше нет места, чувства воскрешают всё, что так долго держали в забвении. Новые идеи могут быть хрупки, но тело от них горит огнем. Лучи света льются из каждой по́ры, даже слова, которые произносишь, и те содержат унцию-другую золота.

И это открылось, стало явным, когда через несколько дней в самолете, летящем над Атлантикой, я нечаянно задел женщину, сидевшую в соседнем кресле, и, должно быть, частичка такого золота упала ей на запястье. Она почувствовала, как пушок на ее руке вспыхнул огнем, — потому-то первую ночь на родине я провел в гостинице «Сага» с этой филиппинской принцессой, которую ее отец отправил в кругосветное путешествие посмотреть на мир, и она, сама о том не подозревая, первой отведает филе макруруса с артишоками в плавленом эмментальском сыре и придет в такое восхищение, что ныне Исландия ежегодно экспортирует несколько тысяч тонн этого деликатеса для верхушки далеких нищих Филиппин.

На рассвете я покинул принцессу и, подняв воротник куртки, зашагал к рыбному рынку. Шагал под ликующим золотым дождем, творением Генделя и обыкновенной воды, слушал биение пульса траулеров, все более спокойное по мере приближения к берегу. И вот покой, безмолвие. А затем движение, скрип лебедок, голоса, громкий стук деревянных ящиков по камню, глухой рык тормозящих грузовиков. Я стоял возле подъемного крана, вдыхая запах даров моря, и видел кучу макрурусов и прочей бросовой рыбы, расползающуюся по каменным плитам набережной.

Но смотрел я на эту слизь, на эти огромные лопнувшие глаза с алчностью. А когда нагнулся поднять несколько экземпляров, невольно улыбнулся — силе собственной уверенности. В гостиницу я пришел с полным пластиковым пакетом.

Почему же я не пошел домой, на Скальдастигюр?

Почему, подняв воротник, крался по улицам, чтобы никто меня не узнал и не донес отцу? Разумеется, я думал: придет и его время. В Исландии инкогнито не останешься. Только бы распробовать эту рыбу, сделать ее моей концепцией, дать ей имя по моему усмотрению, а тогда… Размышляя об этом, я как наяву увидел перед собою отца, чуть сгорбленного, склоненного над книгой, а когда нагнулся вперед в кокпите своей фантазии, то обнаружил, что читает он «Песнь песней», строку «как половинки гранатового яблока — ланиты твои», — и все стало ясно.

Остаток пути до гостиницы «Сага» я бежал бегом. Распахнул дверь кухни.

Сэмюндюр сидел на табуретке и, прихлебывая кофе, читал «Моргюнбладид». Я шмякнул прозрачный пакет прямо на спортивные страницы.

— Для трапезы любви приготовишь этого глубоководного урода. Я считаю тебя лучшим в Исландии поваром, и, возможно, в твоих руках судьба всей страны.

— Ты никак решил с помощью этой дряни разделаться с деловой партнершей? Макрурус! Долгохвост! — Сэмюндюр фыркнул и отвернулся.

— Отныне имя макрурусу будет — гренадье, гранатовая рыба. Отныне и на все времена. И ты очень пожалеешь, если не постараешься приложить тут все свое кулинарное умение. Вдобавок это блюдо нужно подать самой прекрасной женщине на свете.

— Таких тут хватает, — заметил Сэмюндюр.

— Тем не менее, — отрезал я.

Мы только-только сели за накрытый стол, а мне уже не терпелось увидеть, как язычок, с которым я так близко познакомился ночью, встретится с нежным белым филе макруруса; может быть, думал я, после этой встречи наш галопирующий бюджетный дефицит обернется своей противоположностью?

Теперь мне предстоит изложить отрывки нашей беседы, совершившей поистине революционный переворот в экономике, — изложить по-английски, так как в переводе пропадает вся мягкость ее интонации.

— Ah, Pétur, what a lovely fish.

— Yes, isn’t it?

— What is the name of the fish we are eating? [64]