Но и я - Дельфина де Виган Страница 33

Мы продолжаем идти молча. У меня нет желания разговаривать. Хотя я все равно должна зайти к нему — ради Но. Когда мы приходим, она уже полностью собралась на работу. Я предлагаю проводить ее, кивком прощаюсь с Лукасом. Мы спускаемся пешком, потому что в лифте ее тошнит. Впрочем, ее все время тошнит. Тошнит от жизни.

На улице она достает из сумки картонную коробку и протягивает мне:

— Держи, это тебе.

Я открываю и вижу там пару красных кроссовок «Конверс», о которых давно мечтала. Бывают моменты, когда на самом деле трудно не расплакаться. Если бы только я нашла что-нибудь посчитать, сию же секунду, меня бы это устроило, но ничего не попадается на глаза, только слезы. Кроссовки, Но купила мне пару кроссовок, которая стоит как минимум пятьдесят девять евро. Красные, как мне хотелось.

— Ну спасибо. Не надо было… Ты должна экономить деньги, для твоей поездки…

— Не волнуйся, все в порядке.

Я иду рядом с ней, шарю по карманам в поисках платка, хотя бы и несвежего, старого, но ничего не нахожу.

— Лукас хочет, чтобы ты ушла?

— Нет-нет, не волнуйся. Все хорошо.

— Он ничего такого тебе не говорил?

— Да нет, ничего. Все будет нормально, не дергайся. Все будет в порядке. Ну давай, мне пора, иди домой, дальше я пойду одна.

Я поднимаю голову и замечаю, что мы стоим под рекламным щитом. Это реклама духов, женщина идет по улице, решительная, собранная, на плече — большая кожаная сумка, длинные волосы развеваются на ветру, она одета в красивую шубку, позади нее сверкает в сумерках город, яркие огни какого-то отеля, у дверей стоит мужчина, сраженный наповал ее красотой.

С чего началась эта разница между рекламными щитами и реальной жизнью? Это жизнь становится все дальше от них или реклама все меньше похожа на реальность? С каких пор? Что именно не так?

Я смотрю, как уходит Но, в руках — жалкий полиэтиленовый пакет, вот она поворачивает за угол, вокруг нее ничего не сверкает, все темное и серое.

Войдя в квартиру, швыряю сумку на пол, мне хочется дать понять, что я раздражена, расстроена, тогда маме придется со мной заговорить. Это всегда срабатывает. Она одета, причесана и накрашена, присмотревшись, можно подумать, что она — самая обычная мама, только что вернувшаяся с работы. Она идет за мной на кухню, я даже не сказала ей «привет» или «добрый вечер», я открываю шкаф, тут же захлопываю, есть не хочется. Она следует за мной в комнату, я захлопываю дверь у нее перед носом. Слышу, как она кричит из-за двери, в глубине души я этим довольна, вот уже три миллиарда лет она на меня не орала. Она жалуется, что я никогда ничего не убираю за собой, все валяется где попало, ножницы, клей, веревка, ей осточертели мои концептуальные опыты и тесты на сопротивляемость, ей надоело, надоело, надоело, дом похож на свинарник, со мной невозможно разговаривать, что, в конце концов, не так?

Вот именно. Вот в чем вопрос. ЧТО НЕ ТАК? Главный вопрос, который все себе задают, и никто не может ответить. Что именно не так? Я не открываю дверь, сижу в комнате и молчу.

Ну вот например, мне тоже надоело, надоело, надоело быть все время одной, надоело, что она говорит со мной так, будто я — дочь нашей консьержки, мне надоели слова и опыты, мне все надоело.

Вот например, мне бы хотелось, чтобы она смотрела на меня так же, как другие матери смотрят на своих детей, чтобы она приходила поболтать перед сном, и без этого вечного ее выражения, будто она с интересом изучает пол, а все реплики нашего диалога знает наизусть.

— Лу, открой сейчас же дверь!

Я молчу, только громко сморкаюсь — чтобы у нее прибавилось угрызений совести.

— Лу, ну почему ты не хочешь со мной поговорить?

Я не хочу с ней говорить, потому что она не слушает, потому что у нее всегда такой вид, будто она думает о чем-то другом, будто она витает где-то в своем мире или только что приняла успокоительное. Я не хочу с ней говорить, потому что она больше не знает, кто я такая, кажется, всякий раз она спрашивает себя, что нас с ней связывает, кто я и какое имею к ней отношение?

Я слышу, как в замке поворачивается ключ, пришел отец, он зовет нас из прихожей. Его шаги приближаются, приглушенным голосом он что-то говорит, мама уходит.

— Эй, Сердитый Гном, мне ты откроешь? Я поворачиваю защелку. Отец обнимает меня.

— Что происходит?

Я смотрю на скомканный платок, зажатый в руке. Мне по-настоящему грустно.

— Ну?

— Мама… Она меня не любит.

— Почему ты так думаешь? Ты прекрасно знаешь, что это неправда.

— Правда! И ты сам это знаешь! Она разлюбила меня после смерти Таис.

При этих словах отец вдруг резко бледнеет, будто на него свалилось что-то тяжелое, и я уже жалею, что сказала это, потому что все эти годы отец делает все возможное, чтобы замаскировать правду.

Он отвечает не сразу, и я знаю, до чего ему трудно найти верные слова, чтобы они звучали правдиво и убедительно.

— Лу, ты ошибаешься. Мама тебя любит. Она любит тебя всем сердцем. Просто она не очень-то умеет это выразить, как если бы она немного отвыкла, понимаешь, как если бы она проснулась после долгого сна, но во сне она все время думала о тебе, и именно ради тебя она наконец проснулась. Ты знаешь, Лу, мама была очень больна… Сейчас ей лучше, намного лучше, но нужно дать ей время.

Я говорю «хорошо», чтобы показать, будто все поняла. Даже улыбаюсь. Но в то же время думаю о продавцах-лоточниках перед входом в галерею Лафайет, демонстрирующих сверхсложные агрегаты, которые режут все подряд квадратами, полосками, кубиками, кружочками, розами, трут, давят, выжимают сок, перемешивают, — короче, агрегаты, умеющие делать все что угодно и никогда не ломающиеся.

Все так, но я не идиотка.