Лестница на шкаф - Михаил Юдсон Страница 33

— Как там в Беляево, небось, в мыслях убирают уже? — спрашивал меня мужик с обрезом.

— Снега бы сейчас поболе, — хозяйственно вздохнул другой. — Ноздреватого, со слезой… Матерьялизма!

— Хорошо взойдут грибы, — мягко включился в разговор вежливый с пугачом. — А вот травку подмочит.

Мы спустились к Моисеевской площади, где сходились Моховая и Миклухо-Маклая. Посреди площади высилось изваяние: могучий заснеженный каменный Моисей — нос горбатый, сам пархатый, снежком напхатый, борода лопатой — опершись на посох, извлекал занозу — увлекал за собой кучку каменных же сородичей, по пояс занесенных сугробами — из русского плена брели.

Из Охотного ряда несся запах куриных боен, резники в грязных фартуках палили тушки. Сверху, с Мало-Тымовской, везли убоину на возах. Мы прошли сквозь мелкий нищенский пихтовник и, отряхивая с ног налипший пух и перья, вошли в большой кирпичный, когда-то, видимо, красивый дом цвета бычьей крови. Сейчас он чернел дырами выбитых окон. Обвалившиеся колонны, облупившаяся мозаика на стенах, лестница с выщербленными ступенями. Хрустя по битой штукатурке, мы поднялись на второй этаж и зашли в какой-то нетопленый кабинет. Там стояло глубокое кожаное кресло, застеленное газеткой, полированный стол, на котором были разложены в жирной смазке детали водяного пистолета, тумбочка у дверей, двухъярусная железная койка в углу. Под потолком тлела пыльная лампочка на голом шнуре. Стеклянный круглый плафон от нее стоял на подоконнике.

Винтовку мою, автоматку, с меня деловито содрали, с треском разломали об колено («Стрелок, туды же, Богров-внук!»), наказали: «Сиди здесь», — и вышли, прикрыв дверь.

Сесть в кресло я не решился, на полу дуло, и я уселся на противно заскрипевшую продавленную сетку кровати.

Немного темновато — окна наглухо забиты старыми стендами с правилами разборки-сборки, подъема-отбоя — но читать все-таки можно. Верный своей привычке на новом месте сразу хвататься за имеющееся чтиво, я извлек из кресла пожелтевшую газету. Это оказался «Информационный бюллетень» (сколько штыков в строю, сколько примкнуто) Общества Свидетелей Бланка — некогда грозной военизированной секты, ставящей своей целью свержение существующего времени года. Эти самые Свидетели («сами мы не видели, но люди говорят») считали, что неисчислимые беды Руси — от нескончаемой зимы. Поэтому бланкисты назойливо звали на штурм всего зимнего, собираясь, как я понял из «Бюллетня», растопить снега путем перманентного разрыва теплотрасс.

Я поскорее постелил страшную газету на место, чтобы не могли облыжно прищучить («Кто ел с моей газетки и помял ее?!»), и с новым чувством оглядел кабинет. Ага, это у них, видимо, была изба-молельня. Со стен проступали древние пятипрофильные лики, какие-то рожи-глыбищи, неразборчиво намалеванные на ободранных обоях. Вон и Старик-основатель виднеется, иконописная лысина! Яка кака!

«И вопрошали Его:

— Где бы тут кипяточку набрать?

— Пойдемте — покажу!»

Долго скучать мне не пришлось. Дверь распахнулась от удара ногой, и в комнату ворвался наверняка начальствующий сектант. Я только глянул и сразу узнал — ба, сержант с Тверской, сержант кривоногий в сапогах с висюльками! Был он уже без шинели, в коричневой полевой форме с блестящими металлическими лычками на эполетах, обшитых бахромой. Он подскочил к кровати, пнул кованым каблуком меня в валенок и злобно заорал:

— Нюх потерял, салага? Оборзел вконец? Не видишь — старик перед тобою, дедушка!

(Милый дедушка вошел с мороза, нечего сказать!)

Он дунул в сигнальную дудку и завопил:

— Дневальный!

Притопал явно разбойный человек с головой Ясна Сокола — рябая рожа, хищный нос. Пластмассовый маузер в деревянной кобуре колотил его по бедру.

— Салажня борзеет! — пожаловался ему сержант. — Объясни ему, дневальный, кто я буду и какое во мне звание.

— Вы есть старослужащий старообрядец старец Терентий, — заученно прохрипел Сокол. — А звание у вас гуру-сержант, а достигли вы до этого Учением. И дважды в день вы ядите белый хлеб (дневальный внушительно помолчал, чтобы до меня дошло), в обед щи с мясом, а каши несчетно, а по воскресеньям — банку сгущенки.

— Теперь, салабон, резко осознал, кто я есть? — строго спросил меня сержант. — Свободен, — бросил он дневальному, и тот скрылся с глаз.

Сержант небрежно развалился в кресле.

— Ты, я вижу, службу еще не понял! — сказал он мне угрожающе. — Придется тебя погонять… Ну-ка, мухой, слетай за пузырем. Служи, служи!

Я было старательно вскочил, но тут же в растерянности затоптался на месте, озираясь.

— A-а, очки, не видишь! Да вон же он, на окошке, — радостно заржал старец Терентий, тыча пальцем в круглый стеклянный плафон от лампы. Плафон сказался до краев наполнен мутноватой жидкостью с плавающими маслянистым пятнами и несколько резковатым, на мой нюх, запахом. Шибало в нос.

— Привыкли мы, беляк, из такой посуды пить, — оживленно делился сержант, водружая искомый шар на стол и нарезая добытое из потайного ящика стола сало. — Офицерье, эти маленькие зеленые человечки, нагрянут, все тумбочки перероют — пусто, голову-то задрать не додумаются, на звезды поглядеть, уйдут — а к вечеру все наши в лежку!..

Он достал из того же ящика две мензурки, дунул в них.

— Ну, сидай, молодой, — сказал снисходительно. — Черпаком будешь.

После первой склянки сержант заговорил:

— Ты, сынок, главное, бланк, службу пойми, ндравственный закон. И тебе, бланк, Истина откроется…

Речь его была, возможно, излишне эмоциональна, само собой, уснащена, и, естественно, изобиловала. В традиционном же изложении звучала так: «Все сугубо просто. Зима статична. Сугробы вечны. Продажные околоточные Надзиратели морят народ холодом. Народ, верноподданное топтыгоподобное, традиционно сонно сосет лапу и терпеливо катается, чтоб выбить пробку, — весны не будет, и не надо. Но Надзиратели умеют лишь авторитетно учить ложноножками, органчик у них не варит. Они и вообще деревянные, оловянные, восковые — снеговики бестолковые. Однако при каждой персоне Надзирателя есть свой евреяшка (ты чего, беляк, вздрогнул?), и вот они-то, лепилы эти, и дергают за ниточки с мясом, всем делом и заправляют, творят, чего хотят по фаршированному щучьему веленью. Народ доедает мороженную брюкву, а они потирают передние лапки, хихикают — устроили себе Яффу-на-Яузе. Мы-то, бланк, зна-аем!.. Нам известно, кто сигнальные костры на снегу раскладывает, кому по ночам апельсины сбрасывают, жуют потом под одеялом. Боятся гешефтмахеры (ты, беляк, пей, не вздрагивай!) русской правды, Пестеля нет на них, Павла Иваныча, но всех не обвешаете! Евреяки — мировое зло, темное, мистерхайдовское начало, нечистая половина («Пара Ноя», бормочешь, беляк? Образно!). В каждом из нас сидит евреявол (кстати, дед нашего нынешнего Исправника играл на скрипке во Дворце Пионеров) и искушает — Владимир в свое время, только спьяну спутав, не выбрал подсунутый иудаизм, а, слава Богу, крестил Русь. Владимир II, Кровавый (Палкинд), будучи одержим, уничтожил православие, аки класс, приказал поставить свою статую в Храме и местах гуляний, и собирался уже ввести научный иудаизм, как государственную идеологию, буквально все подготовил, открыл пасть, но тут его хватил апоплексический удар!.. Надо по капле выдавливать из себя жида (эй, беляк, колбу уронишь!), после чего тщательно мыть руки. Изгонять Их из русского тела («Зима. Христьянин, торжествуя…»). И сразу же — растопит солнце снег долин, зажурчат ручьи, и зацветет земля».