Путь хунвейбина - Дмитрий Жвания Страница 33

- Бьен! Бьен! Эскьюзима! – бросил я и захлопнул дверь.

«Что ж Мокки не сказал, что рядом с нашей спальней – женская душевая! Прослыву тут еще маньяком!» - злился я.

Вечером я узнал, что душевая есть и на первом этаже. Отравился туда. Та же картина! Почти та же… На голые мужики, сидя на скамейке, разговаривали с женщиной африканского происхождения из Марселя, она мокрая и черная.

Я понял, что в Lutte Ouvriere женщины и мужчины не только вместе испражняются, но и моются. Традиция! «Чертовы шестидесятники! Опрощенцы!» - негодовал я. Нет, я не стеснительный, я не буду плакать всю ночь напролет, если кто-то чужой увидит мои гениталии или, упаси боже, зад! Но я не люблю нарочитость. Я не люблю, когда мне не оставляют выбора, я предпочитаю решать сам, выставлять свои яйца на всеобщее обозрение или нет.

Я вернулся в спальню.

- Уже помылся? – спросила Мокки.

- В душевой женщины.

- У нас моются все вместе, не стесняйся…

- Я понял, понял: вы все одна большая семья, все братья и сестры, ничего друг от друга не скрываете, - Мокки почувствовала в моем тоне сарказм и состроила высокомерную мину.

Я пошел мыться. После того, как все ушли из душевой, и опоздал на завтрак. Мокки, обиженная на меня, почти не переводила мне лекцию Арди, который приехал из Парижа.

После обеда приехал Пьер. Я его спросил, для чего это – совместный туалет и помывка.

- Это сближает активистов. У нас не принято стеснятся собственного тела.

- Вы как чешские гуситы, те то же бегали голышом.

Пьер поморщился:

- Зато по тебе сразу видно, что ты приехал из сталинистского общества, где процветает лживая мораль.

Я не стал развивать перепалку. Вечером мы уехали в Париж. И Пьер почему-то не попросил меня завязать глаза шарфом. То ли забыл, то ли решил, что все позади и больше не нужно больше напускать на LO ореол таинственности.

- Знаешь, что бросается в глаза, когда общаешься с вашими активистами? – спросил я.

- Что?

- Вы все очень неспортивные люди, много курите, сразу видно, что вы – дети 60-х.

- И это все, что ты мне хочешь сказать после стажировки? То, что мы неспортивные?

- Не только это… Но вы не сможете убежать от полиции, если потребуется, - у меня возникло желание разозлить Пьера.

- Да что ты знаешь о наших активистах! А?! – я уже привык, что Пьер в перепалке переходит на фальцет. – Ты познакомился со средним поколением активистов, а с молодыми ты почти не общался.

- Общался. В Руане. Все курят! И девушки, и юноши.

Я боялся, что Пьер разойдется, и мы во что-нибудь врежемся.

- Нет! – кричал он. – Наши дружины самообороны занимаются спортом, летом они приезжают в замок, чтобы тренироваться, по утрам все бегают в парке, ты не видел.

- Тогда я спокоен за Lutte Ouvriere!

- Ты знаешь, я не совсем понимаю, что ты хочешь от нас получить, - сказал Пьер. – Иногда ты говоришь так, как будто ты из человек из другого лагеря. Ты - не революционер! Ты - бунтарь. Ты бунтуешь против этого мира, потому что он не нравится тебе лично, а не потому, что любишь человечество…

- Наверное, из-за огромной любви к человечеству большевики подавили кронштадтское восстание! – ввернул я.

- Вот! – Пьер как будто бы ждал от меня этого пассажа. – Ты остался анархистом, ты не принял Троцкого сердцем! Ты бунтуешь, все эти разговоры о свободе личности… ты презираешь рабочих…

- И поэтому едва не каждое утро распространяю у заводов газеты и листовки.

- Этого недостаточно.

Минут пять мы ехали молча.

- Ты научился пользоваться этой деревянной штукой для печатания листовок, - спросил меня Пьер.

- Да.

Приобретенным в замке умением я воспользовался через полгода, печатая тираж листовок для рабочих «Картонажника».

- Я тоже была в шоке! - поделилась со мной Лоранс, когда я сказал ей, что в замке меня удивили совместные туалет и душ. – Я нЬе стеснительная тИоже, но привИкла совершать интимнИе процЬедуры в одиночЬествЬе.

Потом я понял, что внутри Lutte Ouvriere братский дух воспитывается не только с помощью нудизма. Я заметил, что почти у каждого активиста средних лет внутри организации было по десять, если не больше бывших любовников. То есть внутри организации происходил обмен половыми партнерами.

- Три года я жил с этой, два года с той, - хвастался Пьер, пребывая в хорошем расположении духа.

Она жила с этим, затем с этим… - доверял он мне подробности чужой интимной жизни.

Если сюда добавить запрет на рождение детей – получается тоталитарная троцкистская секта. Я все больше понимал, почему «провинциальная мелкая буржуа» Лоранс предпочла быть просто «сочувствующей» LO.

Незадолго до моего отъезда в Ленинград мы съездили с Пьером в Лилль (север Франции, на границе с Бельгией) на местный праздник Lutte Ouvriere. Для этой цели был арендован большой спортивный зал в каком-то старинном заведении вблизи с Лилльским собором.

- Мы устраиваем эти праздники для рабочих, которые сочувствуют Lutte Ouvriere, для их семей. Люди приходят целыми семьями, с детьми, со стариками. За обычные развлечения им платить не по карману, а у нас они отдыхают, общаются.

Пьер не преувеличивал. Все было так, как он сказал. В зале продавалась, конечно, политическая литература, но основной упор был сделан на концерт и ужин. На сцене танцевали мулаты и мулатки с острова Маврикия…

Поездка в Париж произвела на меня двоякое впечатление. С одной стороны, я увидел, что на Западе развивается революционное движение, приобрел полезные навыки; с другой – я ожидал увидеть настоящих подпольщиков, а не людей, которые занимаются конспирацией неизвестно зачем. Я не мог взять в толк: зачем нужна конспирация, если ставка делается на развитие массового движения, на участие в выборах? Я не против массового движения, но зачем играть в заговорщиков?

И все же я благодарен активистам Lutte Ouvriere. Пьер и Сандра терпели меня два месяца, Мокки опекала меня. Миша Максимович, видя, что меня мучает аллергия, отвел меня к дорогому врачу-кожнику (румынского происхождения) в центре Парижа, а потом купил мне лекарства, которые прописал врач, и эти лекарства мне сильно помогли, фактически вылечили меня. Я все это помню и никогда не забуду добро товарищей. Теплые воспоминания у меня остались о рядовых активистах, рабочих и студентах. Это прекрасные, искренние люди.

Я обронил, что Париж изменил меня внешне. Да, я прибарахлился. Купил хорошие джинсы, джинсовую куртку, куртку французских ВВС, ботинки американских десантников и, конечно, арабский платок. Когда я в Ленинграде сошел на перрон Варшавского вокзала, мама не узнала меня. Я изменился.