Чернила под кожей - Дейрдре Салливан Страница 33

У нее синюшное лицо, у моей сексуальной зомби-женщины. На ней юбка из травы, она подмигивает. Тетрадь, которую я купила сразу после переезда, почти закончилась. Когда найдется на все это время? Выкраду у сна или других занятий. Юбки из травы, рисунки моряков. Что бы я сделала, если бы могла рисовать на родных и близких?

Меня будит утро. Оно кричит с улицы в окно, заползает в уши и свистит. Шесть часов еще не официально утро. Это время, когда возвращаются домой, а не встают. Надеваю джинсы и футболку. Пушистый кардиган поверх, чтобы холод не пробирался в кости, когда я буду развлекаться с морожеными продуктами. На работу прихожу без четверти. Катрины еще нет, а у нее ключи. Она приходит в семь — я к тому моменту уже скончалась от переохлаждения. Первые ее слова о том, что на улице прохладно. Я киваю. Конечно, блин. Она смеется, открывает двери и забивает код. Беру газеты, сортирую их и расставляю товар по полкам.

Пятница для всех работников тут важный день. Суббота тоже. Они запираются и тусят внутри. На следующее утро работать плохо, потому что иногда они начинают пить. Но для сплетен хорошо, есть о чем поговорить. Я присоединяюсь редко. Несовершеннолетняя, работаю неполный день, к тому же денег постоянно нет. Катрина рассказывает, куда они пошли, что делали. Мне все равно, но я киваю. Разговоры убивают время. Отвлекают от неприятных мыслей о том, как тяжело и странно будет сделать то, что хочет от меня мой дядя Марк.

Он особо в этом не разбирался. Не сказал мне, например, сколько это все займет. Если мне стукнет восемнадцать до того, как дело передадут суду — если вообще передадут, — останусь ли я анонимной? Потому что журналисты обожают рассказы о тяжелой жизни, особенно где есть сексуальное насилие.

Ненавижу видеть эти лица в книжных магазинах, огромные глаза на белом фоне с заголовками вроде «Мама, почему?» и «Папа, пожалуйста, остановись». Они будто говорят мне, что родители повсюду издеваются над собственными детьми, и от этой мысли я не чувствую себя менее одинокой. Скорее накрывает безнадегой. Что за мир такой, раз это целый жанр? Раз люди любят о таком читать? Кто это любит? Копаться в личной боли. Реальные истории не сильно интереснее, но их наличие — оно неправильно. Как будто предлагают понюхать чье-то испачканное белье.

Какой-то парень изменил девушке с другой, и мне должно быть интересно. Я качаю головой и говорю, что не понимаю, почему мужчинам так тяжело оставаться верными. Как Тому (может быть) и папе. Правда, я и не хотела, чтобы папа оставался верным. Я хотела, чтобы он ушел.

Вот бы у него нашелся рак. Но тогда за ним пришлось бы ухаживать его семье — бабушке, и маме, и дяде Марку, и остальным. Интересно, насколько обреченным он должен стать, чтобы они его простили?

Не думаю, что дядя Марк когда-то сможет. Во-первых, Клэр ему такое не позволит. А мама? Знаю, что она не знала, но догадываюсь, что она догадывалась. Она так злилась, когда узнала об измене. Странно. Он ей не нравился уже. Но, видимо, брачный обет все-таки значил что-то для нее. Она больше злилась об этом, чем о другом. Конечно, об измене легче говорить, но мне не помешало бы побольше неподдельной ярости. Чтобы мама меня поддержала. Швырнула кислоту ему в лицо, избила бы ремнем. Напоила бы его и сбросила с обрыва в автомобиле. Связала бы его и заморила голодом, чтобы он стал похож на мешок из кожи и костей.

Или любила бы меня, хотела мною заниматься, вину загладить, приложить усилие. А не грустила постоянно, потому что мы теперь должны быть счастливы, и я стараюсь, так стараюсь. Иногда мне хочется другую маму, потому что, может быть, тогда я была бы не такой, другой — сильнее, здоровее душой и разумом.