Среди гиен и другие повести - Виктор Шендерович Страница 33

Она покорно кивала и курила, курила… Сидя в останкинском садике под розовой свиньей, Песоцкий передавал условия, цепенея от преступного желания. Близость этой опозоренной женщины ударяла ему в голову. Благородный Зорро, отбивший ее у бандитов, он был готов принять нежную благодарность посреди этих металлургических прерий. До стиснутых зубов, до воя он хотел ее — вот такую, с дрожащими губами, сломанную, беззащитную…

На прощание Марина подставила щеку. Вдохнув родной запах, Песоцкий с помутившимся сознанием скользнул к губам. Она отшатнулась и быстро пошла к своей «тойоте».

Песоцкий открыл глаза.

— Гуд мо-орнинг…

Тайка смеялась — он снова уснул во время массажа.

Песоцкий натянул штаны, дал чаевую бумажку и вялыми ногами прошел в бар… Сердце стукнуло приятным перебоем, напомнив о женщине на пляже.

Когда утром Песоцкий выходил из моря, их глаза снова встретились — и задержались на ту самую секунду, предвестницу сюжета. Песоцкий успел сканировать волнующую линию ее груди и шеи, он чувствовал ее взгляд, когда вытирался, — и сам втянул живот, расправил плечи.

Теперь, стоя c арбузной тарелкой в руках, Песоцкий на всякий случай снова втянул живот — вдруг она где-то рядом? Обвел глазами бар, лодку под навесом… Женщина читала, лежа под деревом. Песоцкий сел за столик, доел кусок, вытер арбузные руки о лицо, а лицо полотенцем. Потом поднялся и как бы в рассеянности вышел на берег. Добрел до воды, ополоснулся, охладил темечко…

Ее пацан валялся на кромке моря, перебирая ракушки.

— Привет! — сказал Песоцкий.

— Привет, — ответил белобрысый. Лет ему было пять-шесть… А может, семь? Детей у Песоцкого не было; не от чего было ему мерить этот сладкий щенячий возраст, и привычная вина-тоска вползла в сердце. Их сыну было бы сейчас — двадцать три.

— Как дела? — спросил Песоцкий.

— Отлично. Смотри! — Витая ракушка лежала на ладошке.

— Красота! — заценил Песоцкий.

Он знал, что мать мальчика смотрит на него сейчас, и, подождав секунду, поднял голову. Да, она смотрела. Черт возьми — и глаза, и губы ее…

Песоцкий махнул рукой, и незнакомая женщина махнула в ответ.

Незнакомая?

Надо следить за выражением лица, подумал Песоцкий. Идя в бар по горячему песку, он краем глаза поглядывал в ту сторону и подстерег новый взгляд. Зеленый свет горел на этом светофоре, и Песоцкий легко искривил маршрут.

— Хороший день!

— Отличный, — сказала она.

И легко села на пляжной циновке, подобрав тонкие щиколотки. Он присел в теньке, в двух шагах.

— Леонард.

— Хельга.

Ладонь была маленькой и чуть влажной, а пальцы длинные. У Марины тоже были длинные пальцы. Длинные и ласковые. Песоцкий стиснул зубы и медленно перевел дыхание — почти как тогда… Почти.

За вычетом жизни, которая тогда была впереди.

Тот главный перехват дыхания, ту секунду он хранил в себе уже тридцать лет: как тот скупой рыцарь, вынимал по ночам из сундука и протирал, освежая чудесный блеск…

На «Бауманской» был тот «сейшен» — сейшен это называлось в те годы… — и повода уже не вспомнить, и у кого дома это было… Просто гуляли, потому что молодые! Первый курс, Оленька Жукова, Женька Собкин, погибший потом так глупо в Питере под колесами пьяного финского трейлера… Или это был чей-то день рождения? А вот же — вымыло из памяти, только и запомнилось, что кухня, наливка, салат оливье — колбаса крупными кубиками — и какой-то зануда все пытался петь, пока у него не отобрали гитару, а потом кто-то заблудился и долго не мог найти дом, и все ржали как подорванные и кричали в трубку дурацкие ориентиры, а потом Филиппов сказал: стой у аптеки, я сейчас

И через пять минут вернулся с Мариной.

Она была совсем закаменелая от холода и смущения, села с краешку. Родинка на нежной шее, губы… Лёник, жарко споривший с Собкиным о происхождении Вселенной, потерял мысль и засбоил на полуслове.

Приехала в Москву на каникулы, будет поступать в иняз — все это, выцепленное из застольной болтовни, сразу укрупнилось в голове у Лёника. Он понимал почему-то, что каждое слово имеет отношение к его жизни.

Потом она сбежала на кухню — помогать хозяйке с чаем. Он через головы выбрался из своего диванного угла, и прокрался следом, и примостился на подоконнике, готовя остроумный текст. Но ничего не придумал и сказал:

— Здравствуйте. Я Леонард…

Он протянул ей руку, и она так смешно — по-комсомольски — протянула свою, и, прежде чем успела сказать «Марина», он уже знал, что она будет его женой, — навсегда, насовсем! Первое же прикосновение взорвало мозг. Вот, казалось бы — замерзшая маленькая ладошка, а Лёника пробило электричеством, аж вынуло позвоночник!

Он не успел спросить ее телефон, когда рядом возник бдительный долговязый Филиппов — Марина была как бы его девушкой (по крайней мере, так считал он сам).

— Песоцкий, девушка занята! — полушутя громко предупредил этот кретин, и Лёник с радостью увидел гримасу, пробежавшую по ее лицу. И спокойно ответил:

— Занята — скажет.

— Чего-о? Филиппов надвинулся, и Песоцкий с наслаждением толкнул его в грудь со всей молодецкой силы. Кретин улетел в коридор, сгребая конечностями табуреты и пальто с вешалки, и Песоцкий пожалел, что Филиппов не успел его ударить: тогда бы он убил его с полным правом.

Любовное электричество напоило Лёника дивной силой — на глазах у этой девушки он мог бы сейчас разметать китайскую народную армию. На грохот выбежали из комнаты, началась миротворческая суета, но Лёник уже успел поймать тепло в серых с ободком глазах.

Наутро он позвонил прямо из-под ее дома. Счастливый день сиял ослепительным светом и скрипел снежком. Лёник уже много часов не мог ничего делать — не мог заниматься, есть, дышать… Он наменял полкило двушек и ровно в одиннадцать крутил телефонное колесико у метро «Спортивная».

Она выскочила из подъезда в пальто нараспашку. Не в силах ничего говорить, он всучил ей три махровые азербайджанские гвоздики. Через пять секунд они целовались у телефонной будки.

Песоцкий доживал день в ожидании вечерней встречи.

В сущности, все было решено между ним и этой Хельгой в ту секунду, когда он чуть придержал ее ладошку и длинные пальцы ответили едва заметным дополнительным прикосновением. Он знал этот язык наизусть и волновался привычным волнением.

В должном месте опустилось в залив солнце, зажглись огни, дотлел день; ресторан на песке, давно изученное меню, привычный планетарий над головой… Песоцкий ждал женщину, и, когда она появилась из темноты, сердце его снова оборвалось и голову затуманило утренним мороком.

Это была Марина тех солнечных лет. Это она шла из прошлого босиком по песчанику, с туфлями в руке, в платье, обтекавшем грудь и бедра… Бороться с мороком не было сил — только плыть вслепую сквозь эту ночь, пить дурацкое счастье…