Свободные от детей - Юлия Лавряшина Страница 32

— Просто?! — это резануло мне и слух, и сердце. — Попробуй напиши просто книгу!

Она пугается, судорожно заправляет волосы за уши:

— Нет, я не то имела… Ну, ты же знаешь, как я люблю твои книги! Но мне хочется, чтобы ты была счастлива не только, когда пишешь их.

— То, что я пишу их — это уже больше всего, о чем человек может мечтать!

В ее съехавшихся бровях, в выпяченных губах — сомнение.

— Ты думаешь? — Лера громко хмыкает. — Никогда не хотела написать книгу.

— А я никогда не хотела родить ребенка!

— Каждому свое? — неуверенно произносит сестра.

— На этом и остановимся, — заключаю я. — Послезавтра мы уезжаем со спектаклем в Швецию. Когда я вернусь, мы будем с тобой искать кандидата в отцы. Уже можешь присматривать!

Сложенные «лодочкой» ладошки закрывают половину лица, а серые глаза испуганно таращатся на меня. Она смешно выглядит сейчас, но я уже отсмеялась на месяц вперед.

— Привезти тебе из Стокгольма Карлсона?

— Мужчину в самом расцвете лет? У меня свой имеется… Лучше привези мне Малыша, — внезапно предлагает она.

— Того самого?

— Нет. Только моего. Нашего.

— От шведа? — это неожиданно даже для меня.

Она улыбается:

— Зато он не будет тут маячить перед глазами! И потом, знаешь… Шведы они… такие здоровые! Викинги!

* * *

Я давно не видела моря. Так давно, что оно потихоньку начало просачиваться в мои книги, разливаться по страницам — не водой, которую все писатели горазды лить для придания нужного объема и чего я никогда не делаю, а живым дыханием, которое не задержать, не сбить с ритма. Если, конечно, не рвануть глубинную бомбу.

Твоя смерть была для меня такой бомбой. Парализовало взрывом, черной волной опустошило и голову, и душу. Сколько я не писала тогда? Чем жила? Даже не помню. Однажды очнулась оттого, что наступила зима… Снег шел такой крупный, рождественский… Он проник в меня и заполнил, пусть холодом, но это было лучше пустоты. По крайней мере, в душе просветлело. И этот свет родил первые слова. И я сумела их записать. Потом увидела людей, о которых мне захотелось рассказать. Так я маленькими шажками возвращалась к жизни…

А холод? Он так и остался во мне…

В Швеции мне первым делом хотелось увидеть море, хотя бы и осеннее… Но оно лишь качнулось вдали, не такое пронзительно синее, как теплые моря, скорее стального оттенка. Заставило меня всмотреться в глаза людей, живущих в городе, название которого переводится, как «красота на воде», и я увидела в них тот же отсвет. Они построили свой Стокгольм, взобравшийся на красные гранитные скалы, на месте слияния двух водных стихий: там, где озеро Мэларен соединяется с морем, протянувшимся к нему узким фьордом.

С труппой меня разлучили, едва мы разместились в отеле «Scandic Malmen». Не самом дешевом и прямо в центре. Я присоседилась к Зинаиде Александровне, которую взяли на гастроли, хотя в нашем спектакле она не занята. Но Сергею Николаевичу, как обычно, хотелось продемонстрировать, теперь уже шведам, истинную дворянку, свободно владеющую тремя языками. Вот, мол, какого уровня у нас артисты! Правда, на шведский лингвистические способности Славской не распространились, но английский — это палочка-выручалочка в любой стране. Я учила его перед поездкой месяца два, но открыть рот на улице все еще безумно страшно.

Молоденькие артистки, которые перед Зинаидой Александровной не испытывают священного трепета, то и дело врываются в наш номер с визгом:

— А мы уже в кафе плюшки с горячим шоколадом попробовали! Все шведы это заказывают!

— Нам показали памятник актрисе, о который можно руки погреть. Ну, правда! Он подогревается. В октябре — самое оно!

Чириканье, кружение пеньюаров, аромат новых духов, блеск улыбок… Даже я получаю эстетическое удовольствие от этого зрелища. И без того пухлые губки, юные, но уже не детские, вкусившие порока, капризно выпячиваются:

— А на улицах грязно…

Но восторг уже снова пузырьками на поверхность:

— Ой, вы видели? Прямо перед королевским дворцом рыбу ловят! Говорят, даже лосося можно поймать!

— Тут русская церковь есть! Святого Николая.

— А небоскребов вообще нет! — проказливый смешок. — Зато сами шведы, какие высокие, а?

После нашего режиссера любой местный житель покажется великаном. Из окна номера смотрю на незнакомую улицу, но вместо радости встречи с новым городом почему-то ощущаю печаль. Как будто меня ждет здесь какое-то невеселое приключение…

С опаской посматриваю на Зинаиду Александровну: как бы не померла ото всех этих перелетов, все-таки девятый десяток… Но она бодрой птичкой порхает по комнате:

— Нам нужно непременно исходить вдоль и поперек Старый город. Вы знаете, Зоя, что там до сих пор газовые фонари? Чудесно! Эти булыжные мостовые, узкие переулки, разноцветные домики…

Но погулять с нею вместе нам так и не удается. Не успеваю я распаковать чемодан, как является переводчик из местных, его мне предоставил Союз шведских писателей, который, кстати, сейчас возглавляет женщина — переводчица Мета Оттонсон. Почему-то это радует, хотя в профессиональном смысле я тоже никогда не объединялась по половому признаку — наверное, Цветаева воспитала это во мне. Никаких сборников «женской» прозы, никаких выступлений девичьей бригадой… Поэтому меня саму удивило, когда имя здешнего главы Союза писателей, которое мне назвали еще в Москве, отозвалось в душе радостью.

До этой поездки я была убеждена, что подобные союзы — изобретение советских партократов и в других странах нет ничего подобного. Когда ездила туристкой, этими сообществами даже не интересовалась. Ан нет! Оказалось, что в Швеции такой союз насчитывает несколько тысяч членов, что у меня просто в голове не укладывается: каким образом в маленькой стране народилось столько нашего брата?!

Изо всех этих тысяч я, к стыду своему, читала немногих. Запомнился роман Пера Улова Энквиста о Мари Кюри и ее секретаре Бланш, которая так облучилась во время опытов, что ей пришлось ампутировать обе ноги и правую руку. Веселая история… А с самой Мари некое духовное родство ощущает, наверное, каждая женщина, которая пытается всерьез реализовать себя в нашем подчиненном мужчинам обществе. Коллеги-ученые ненавидели ее, но она не позволила им испепелить себя и жила, как считала нужным, и влюблялась в тех, кого просила ее душа…

В России неплохо знают этот роман, как и кое-что написанное Тунстрёмом, Вальгреном, не говоря уже, конечно, о Ларсе Густафссоне, которому сейчас уже, кажется, седьмой десяток. Из молодых, тех, что чуть старше меня, я читала только Микаэля Ниеми, которого называют шведским Сэлинджером, что, на мой взгляд, оскорбительно, как любое звание «второго».

Эти имена я вспоминаю уже на ходу, мой переводчик тащит меня в городской парк. Он представился просто Леннартом, полагая, что я не в состоянии запомнить разом имя и фамилию. И был, кстати, недалек от истины, потому что мне всегда приходится несколько раз повторять про себя имена тех, с кем знакомлюсь. Иначе они просто не отпечатываются в памяти. Хотя лицо светловолосого Леннарта я запомню наверняка… Он из тех людей, только раз взглянув на которых, понимаешь — перед тобой поэт. Есть что-то отрешенное в его взгляде, хотя он вполне адекватен и способен поддерживать разговор. И все же не оставляет ощущение, что одновременно с этим поверхностным в нем идет другая — скрытая, напряженная — работа.