X20 - Ричард Бирд Страница 32

Я открыл, что в Париже нельзя по-настоящему затеряться. Куда бы и как бы далеко ты ни зашел, рано или поздно обязательно наткнешься на людей, снимающих то, что уже гораздо профессиональнее изображено на открытках. Количество знакомых достопримечательностей успокаивало: я чувствовал, будто нахожусь посреди того, что все уже считают важным. Париж тут же показался мне знакомым, поэтому я редко пугался, что в таком огромном городе может случиться что угодно. Меня, например, ничуть не обеспокоило, что однажды я увидел Люси Хинтон: белая мини-юбка обтянула ее бедра, когда она наклонилась над коляской и заагукала с малышом. Она выпрямилась, чтобы закурить, и в кого-то превратилась.

Вернувшись в комнату и прислушиваясь к реву сирен большого города, я уселся на кровать и достал пачку “Голуаз”. Вспомнил магазин. Вспомнил оранжевый галстук и сорвал целлофановую упаковку. В соседней комнате кто-то выдвинул и задвинул ящик и откашлялся. Я подумал о Джулиане Карре и сигарете, которую он переворачивал вверх ногами на удачу, поэтому сорвал акцизную марку и ногтем большого пальца отогнул края фольги.

И с удивлением обнаружил, что кто-то меня опередил. Я не мог перевернуть сигарету вверх ногами на удачу, потому что кто-то уже это сделал, и сделал неправильно. Каждая сигарета перевернута вверх ногами.

Тут я вспомнил, что у “Голуаз” нет фильтра. Поэтому кверх ногами у них не бывает. Я рассмеялся и счел свою ошибку добрым предзнаменованием, сулившим невероятную удачу, помноженную на двадцать.

Все началось с “Завтрашнего мира”. Потом я стал смотреть музыкальную передачу перед “Завтрашним миром”, потом новости дня перед музыкальной передачей, а потом местные новости перед этим. В итоге у меня выработалась привычка включать телевизор каждый вечер в шесть часов ради новостей, где часто сообщали, сколько людей по всему миру ежедневно умирают от курения. То был статистический эпос катастрофы, что постоянно обнаруживал ужас, таившийся в цифрах. Люди в костюмах пространно рассуждали о рекламе, системах фильтрации и миллионных денежных суммах. Модным стало словечко “эпидемия”. Прошел первый Национальный день борьбы с курением, но я его пропустил.

Теперь, когда бегать до Центра стало ближе, меня заставили наверстывать упущенное на гаревой беговой дорожке сразу по прибытии. Я почти не видел Тео, так что не имел особой возможности оценить, насколько одиноким и подавленным он стал с тех пор, как живет без меня. Вернувшись домой и поев, я разговаривал с Бананасом. Читал, плевал в потолок. Подумывал заняться ездой на мотоцикле, чтобы разогнать скуку.

Джейми приходил примерно раз в неделю и рассказывал о Уолтере, Тео, Эмми и трущобах. На его рассказы нельзя было особо полагаться, потому что он легко отвлекался, но, судя по всему, Тео так и раздавал сигареты, а демонстрантов постоянно становилось все больше (хотя, конечно, их не тысячи, как утверждал Джейми). Шайка противников вивисекции попыталась вломиться в квартиру над закусочной Лилли, но их прогнал Гемоглобин.

— Бананас бы их сожрал, — сказал Джейми.

Он стал преданным поклонником Бананаса после того, как Бананас притащил из задней части дома ошалевшую мышку, погонял ее немного по коврикам, а потом оттяпал ей голову.

— Еще что-то было, — говорил Джейми, — только вот я не помню.

Я дал ему еще одну сигарету. Он сказал, что Тео сходил на проверку в больницу. Что же до результатов… Джейми заложил очередную “Кармен” за ухо.

— Понятия не имею, — сказал он. — Но там здоровский рентген. Мы его приклеили на стенку в приемной. Вышло клево.

Джейми сказал, что рентген черно-белый. Но даже за еще одну сигарету не вспомнил, имелись ли на легких черные пятнышки.

Мадам Бойярд по-английски спросила, говорю ли я по-английски, и я по-английски сказал, что да, говорю, и колкость этого ответа обеспечила мне работу временным помощником библиотекаря в музыкальном отделе Национальной библиотеки Франции. Значит, я был прав: “Голуаз” принесли мне удачу.

Библиотекарша мадам Бойярд была невысокой женщиной с тонкими губами, плоской грудью и анемичным лицом. Носила бежевый костюм, а при разговоре придыхала на гласных, словно была на грани простуды. Она сказала, что я буду работать не больше двадцати часов в неделю, иногда меньше, и я сказал, что меня это устраивает. Есть еще один временный помощник библиотекаря, с которым мне иногда придется сотрудничать.

Работа нехитрая: мне надо переносить в компьютер библиотечный архив. Архив состоял из газетных отзывов и программок, собранных Анри Астрá в операх Англии и Америки между 1910 и 1975 годами. Астра также завещал часть своих денег на пополнение архива, но опера Гарнье потратила деньги, отправив команду администраторов в Китай для исследования возможности устраивать фейерверки в зале.

Музыкальный отдел находился в подвале на задах библиотеки и состоял из двух больших смежных комнат. Половину стены между ними снесли, чтобы проще было возить тележки с документами большого формата. На широком столе посреди той комнаты, что побольше, два компьютера глядели мониторами в противоположные стороны.

Мадам Бойярд прошла к столу в меньшей комнате и смотрела на меня, пока я не выбрал компьютер, отвернутый от нее. Я раскрыл папку с пометой “1940” и начал очень медленно, но старательно перепечатывать подробности первого выступления Марио дель Монако в роли Родольфо в постановке “Богемы” Неаполитанской оперой в “Ковент-Гарден”.

Время от времени я посматривал на белый горб второго монитора.

— Она американка, — сказала мадам Бойярд. — И страшная болтушка.

Скука — враг, а сигареты помогают. Это факт.

Я достаю из верхнего ящика стола конверт. Распечатываю его и высыпаю содержимое на чистый белый лист бумаги. Кусочки листа уже высохли, коричневеют и крошатся по краям. Я разминаю несколько крошек между пальцами — так, должно быть, давным-давно делала индеанка из племени йекуана в Венесуэле в попытках найти лекарство от скуки.

Допустим, вигвамов наберется на крохотную деревушку, расположенную на поляне широколиственных джунглей. В вигваме неподалеку коптятся на зиму дюжина полосок сушеной ламы и столько же жирных карпов. Все йекуана, за исключением одной женщины, куда-то ушли, скорее всего к реке, и одинокая индеанка открывает, что плевать в потолок, пока он не будет заплеван весь, не слишком-то интересное занятие.

Чтобы чем-нибудь заняться, она обследует ближайшие кусты, удивляясь, почему такие широкие и аппетитные листья горьки и непригодны в пищу. Она с корнем выдергивает растение, обнюхивает его, лижет, пробует на вкус, растирает, сует в огонь, и оно начинает распространять довольно приятный запах. Она крошит листья и пытается что-нибудь из них приготовить. Она экспериментирует и тем усиливает различие между собой и животными, что обитают на равнинах и в горах вокруг.

Постепенно, через долгое время, за которое она узнает, что любопытство развеивает скуку, она замечает перемены, происходящие с листом, когда тот высыхает. Она учится терпению. Учится выбирать, обрабатывать и обращать внимание на каждую мелочь, необходимую для выделки курительного табака. Как и почему ей пришла в голову мысль вдохнуть дым, остается тайной.