Духов день - Андреас Майер Страница 32

Весть о случившемся распространилась молниеносно, но слов сочувствия было мало. Зато скоропалительно возникла теория, что этот инсульт только и мог случиться по причине особых отношений фрау Штробель с умершим Адомайтом. Но поскольку такие отношения оценивались не иначе как конфуз и даже мерзость, одним словом, как нечто такое, на что не способна ни одна разумная и порядочная женщина, то, естественно, и в самом инсульте усматривали нечто, что никогда не случилось бы с приличной особой. Этот инсульт явился, по их мнению, совершенно неуместным выражением симпатии к умершему, выходит, она хотела этим сказать, что хочет умереть вслед за ним. Но какие у нее на то были основания? Она что, нечто особенное? Это она-то, всего лишь самая обыкновенная уборщица! Если бы она вела приличествующий образ жизни, то и конца такого бы не было! При этом все забывали, что до того фрау Штробель никогда никому не давала повода сомневаться в ее порядочности. В конце концов, никто из них даже не знал, каковы были истинные отношения между нею и Адомайтом. В это утро про обоих старых людей рассказывали жуткие непристойности, и притом так гладко, как по писаному, каждый из рассказчиков говорил другому, что слышал от одного то-то и то-то, а сам он лишь передает то, что слышал, и никакой ответственности за это не несет. В это было трудно поверить, но непритязательная фрау Штробель за несколько часов превратилась в глазах общественности в точно такую же заносчивую и самонадеянную особу, каким был для них Адомайт, и при этом исключительно только по причине хватившего ее удара. Создавалось даже такое впечатление, что и самого инсульта-то она как бы недостойна, позволяет себе слишком много, такие, как она, на это и прав-то не имеют. Говорят, что господин Мунк, услышав в середине дня про инсульт, сказал: гордым быть — глупым слыть. Племянник соседки нашел фрау Штробель на кухне, она лежала на полу, на голове зияла рана, видимо, она ударилась о край стола. Она лежала как одеревеневшая, в странной скрюченной позе, и неотрывно глядела на оконные занавески. Похоже, много часов, сказал племянник, потому что вся окаменела и не могла двигаться. В этом взгляде сосредоточилась ее воля к выживанию, заявил потом с уверенностью племянник, она вся сконцентрировалась на этих занавесках, дожидаясь, что кто-то ее найдет и тогда она выживет. Это была, конечно, всего лишь экстравагантная теория племянника (он славился подобными выспренними заявлениями). Врач во Фридберге считал, женщина находится в абсолютно деморализованном состоянии, и по его впечатлению, в ее теле нет даже малейших признаков воли к жизни. Но племянник соседки навязчиво распространял повсюду свою версию с занавесками, поскольку это была его собственная идея, и он был горд ею, так что потом еще принялись язвительно комментировать ее неотрывный взгляд, направленный на занавески, усматривая в этом крайне необычное и странное поведение старой женщины, ни сном ни духом не ведавшей об этих причудливых интерпретациях и никогда не дававшей повода ко всему тому, что про нее сейчас говорили. Можно было услышать даже такое, что старый Адомайт с самого начала, то есть с пятидесятых годов, когда выкинул сестру из дому, кое-что сотворил со Штробель, правда, дальше намеков дело не шло. Между Адомайтом и Штробель с самого начала была полная ясность, утверждали злые языки, но и в этом случае никто в детали не вдавался, все ограничивались одними лишь образными выражениями. Племянник соседки и здесь отличился, в течение всего утра он озвучивал все новые и новые инсинуации и намеки, распространяя недостоверную информацию, будь то услышанное им от кого-то лично или выдуманное им самим, и все ради придания себе особой важности. Все, кто в это утро собрался в конторе Вайнётера, понятия не имели о случившемся.

Значительная часть из фигурировавших до сих пор персон явилась к нотариусу, числу собравшихся подивился даже сам Вайнётер. Все они объявились там по самым разным причинам. Присутствие госпожи Жанет Адомайт в качестве сестры покойного было более чем естественным. Вся ее свита прибыла, конечно, вместе с нею, то есть Моры и господин Хальберштадт. Катя тоже появилась, хотя ее интерес объяснялся отнюдь не предстоящим оглашением завещания, а исключительно самим этим сборищем и особенно поведением ее бабушки. Фрау Новак тоже присутствовала, хотя ее перед этим подвергли обработке, уговаривая не светиться в конторе нотариуса, Сначала от нее скрывали назначенный час сбора, но когда она его все-таки выведала, то с утра пораньше, в шесть часов спозаранку, в зале, где завтракали постояльцы, госпожа Адомайт устроила ей грандиозный скандал. Почувствовав себя оскорбленной, фрау Новак разъярилась по-настоящему, так что объединенное семейство Адомайт — Мор, включая Хальберштадта, в большом расстройстве выпило по чашке утреннего кофе и затем в полном молчании отправилось к нотариусу, причем фрау Новак с триумфом уселась рядом с водителем и не уставала нахваливать свежий и здоровый воздух раннего утра. А у госпожи Адомайт разыгралась, конечно, по причине раннего вставания жуткая мигрень. Шоссау и Шустер тоже пришли в нотариат. Фрау Штробель, естественно, не было, и все ждали ее появления довольно долго, поскольку она была приглашена персонально. Священник Беккер тоже присутствовал, по никому не известным причинам он исходил из того, что это отвечает воле покойного. Хотя его, как и многих других, никто сюда не звал. В процессе сбора участников предстоящего мероприятия появился странным образом даже бургомистр. Это было связано с тем, что госпожа Адомайт по частной договоренности провела накануне несколько часов в ратуше, и бургомистр, очевидно сильно потрясенный появлением столь светской и, судя по всему, могущественной в финансовом отношении дамы, тут же пригласил ее на ужин с членами магистрата. В момент оглашения документа, составленного Адомайтом, бургомистр в основном держался вблизи госпожи Адомайт, похоже было, что он без памяти втюрился в эту дамочку, но не хотел, чтобы это заметили другие (почти сорок лет он состоял в браке с дочкой кровельщика из Остхайма). Помимо названных персон здесь присутствовали также господин Рудольф, господин Мунк и супружеская чета Мулат, Шоссау объяснял себе появление Рудольфа и Мунка главным образом их любопытством. Рудольф проявил тогда высокомерное презрение к умершему и просто хотел посмотреть, как это все будет выглядеть, когда такой тунеядец, как Адомайт, не плативший даже взносов в пенсионную кассу, передает что-то по наследству. Вероятно, предполагал Рудольф, речь пойдет о его долгах. Господин Мунк был здесь просто потому, что жадно ловил любую информацию, чтобы потом где-нибудь в разговоре в кругу собутыльников ввернуть хлесткое словечко. (Ради этого он встал сегодня в пять утра, потому что у него бывали по утрам проблемы со стулом, ему требовалось время для разгона, как говорила его жена, и он проводил его в клозете за чтением «Вестника Веттерау».) Что касается четы Мулат, то у Шоссау вообще не было никаких объяснений, что побудило их прийти сюда в такую рань, особого интереса к Адомайту они вроде никогда не проявляли. Все эти люди выстроились переддомом нотариуса около семи часов утра. Вайнётер смотрел на них сверху из окна с некоторым испугом, не веря глазам. Он тотчас же отдал своей экономке, которую специально вызвал на это утро, распоряжение внести в столовую дополнительно стулья, а обеденный стол сдвинуть к стене — официальное помещение его нотариальной конторы было слишком мало для такой толпы. Экономка сварила кофе и подала также минеральную воду, когда все ожидающие набились в комнату. Некоторые из них даже не поздоровались с нотариусом, впечатление было такое, что они пришли сюда как в театр. На их лицах явно было написано предвкушение спектакля. Дамы и господа, громко обратился к ним от задней двери Вайнётер, уверяю вас, здесь достаточно места, хватит всем. Но так как каждый, что совершенно понятно, хотел непременно сидеть рядом с кем-то из интересующих его лиц, возникла толчея. Шустер, Шоссау и Катя Мор стояли обескураженные, прижавшись к стене, и наблюдали за происходящим. Они так и останутся там стоять в течение ближайшего получаса.