Книга ночей - Сильви Жермен Страница 32

Через несколько дней Гийом Дельво пришел со своим предложением к Золотой Ночи-Волчьей Пасти. Поясницу у него не схватило, однако настроение было премерзкое. Он не мог забыть унижения, которому подвергла его Матильда, и сам хорошенько не знал, просит ли он руки Марго из любви к ней или из желания насолить ее высокомерной сестрице.

А Марго — та не испытывала никаких колебаний. Она любила Гийома до безумия, слепо и самозабвенно. С того дня, как он выбелил мелом ее тело, оно стало ослепительно чистой страницей, раскрытой в нетерпеливом ожидании того, кто напишет на ней новую, никем еще не читанную историю ее жизни в вихре праздничного блаженного безумства. Свадьбу назначили на первое число нового года, в день рождения Марго.

7

Они шагали гуськом по дороге, взбегавшей на холм, к Верхней Ферме. Хлеба поднялись так высоко, что пять вдов, семенивших между двумя стенами пшеницы, казались пятью черными колосками, которые ветер вырвал из земли и погнал прочь. Они молча пересекли двор и, старательно вытерев ноги у порога, вошли в кухню. По всему дому разносились крики и стоны двух молодых женщин — наступило время родов. Вдовы поднялись в комнату, где лежала Жюльетта. Ортанс рожала рядом, ее поместили в спальне Виктора-Фландрена.

«Убирайтесь отсюда!» — прохрипела Жюльетта, увидев вокруг себя черные силуэты. Но силы изменили ей, боль была слишком жестокой, и она поневоле вверила себя заботам женщин, которыми руководила старшая — бабушка.

Прошло какое-то время, и вдруг обе роженицы в один голос испустили пронзительный вопль, который перешел в низкий стон у Ортанс и в высокий, жалобный, у Жюльетты. Затем этот двойной крик стих, оставив после себя лишь одно эхо — плач новорожденного, раздавшийся в комнате Ортанс. У постели Жюльетты зазвучал не плач — только шорох крыльев да слабое стрекотание, напоминавшее шум ветра или моря. Ее разверстое чрево тысячами извергало крошечных светло-зеленых мерцающих насекомых. Оказавшись на воле, они тучей вылетели в окно и набросились на спелые колосья, от которых в один миг оставили голые сухие стебли.

А Ортанс дала жизнь мальчику, красивому, крепкому, бодрому младенцу. Вот только спинка у него выгибалась странным горбом. Его нарекли Бенуа-Кентеном.

Когда вдовы спустились в деревню по дороге, мимо разоренных полей, их было уже шестеро. Жюльетту они взяли с собой. Едва освободившись от своего никчемного бремени, она села, потом соскочила с кровати и бросилась к окну. Она увидела, как туча прожорливых насекомых сгубила урожай. Она увидела солнце в зените, висевшее над землей раскаленным добела шаром. Она пристально глядела на этот шар, пока он совсем не ослепил ее, и все вещи, все формы растаяли в его яростном пламени, точно в яме с негашеной известью. И тогда, не стирая слез, жгущих ей глаза, Жюльетта повернулась к женщинам, которые все еще держали в руках ненужные пеленки, таз и кувшин с водой. «Бросьте это! — приказала она. — Пора уходить». Женщины молча сложили белье, застлали неиспачканную постель, прибрали в комнате. «Я иду с вами», — объявила Жюльетта. И добавила: «Мне холодно». Женщины укутали ее в свои черные шали, но она по-прежнему зябко дрожала. И прошло это только тогда, когда ей принесли новорожденного, чтобы она дала ему грудь.

Ибо Ортанс не могла кормить своего ребенка — вместо молока ее соски источали жидкую грязь. Зато молоко было у Жюльетты, и она вскормила Бенуа-Кентена. Вот и пришлось Ортанс покинуть Верхнюю Ферму и переселиться во Вдовий дом, чтобы не разлучаться с сыном. Она согласилась жить там до тех пор, пока ребенка не отлучат от груди. И все это время Два-Брата, окончив работать, ежедневно спускался в деревню, к Вдовьему дому. Он молча ужинал в компании семи женщин, сидя между Жюльеттой и Ортанс, потом шел к сыну и сам убаюкивал его. А затем возвращался на Верхнюю Ферму, куда Ортанс иногда приходила к нему среди ночи.

У Бенуа-Кентена было золотое пятнышко в левом глазу и горб на спине.

Марго сама сшила себе свадебное платье. Поехав в город, она накупила тканей, бисера и тесьмы, но показала свои приобретения одной Матильде, которая помогала ей с шитьем. И она действительно потрудилась на славу: платье выглядело не столько шедевром портновского мастерства, сколько чудесным произведением искусства. Работа над ним длилась многие месяцы. Марго украшала не материю, она украшала свою страстную любовь, свое тело, горящее безумным, нестерпимым ожиданием. Ее свадебный наряд являл собою настоящую симфонию белизны, отблесков и отражений. Собственно, это нельзя было даже назвать платьем — скорее, буйной фантасмагорией юбок. Их насчитывалось тринадцать, причем совершенно разных по длине и фасону. Самая длинная была сделана из блестящего атласа, обшитого затейливой шелковой тесьмой, поверх нее надевались другие — из льна, бархата, муара, перкаля, шерсти, — и каждую она украсила гипюром, десятками бантиков, розеток и рюшей. Талию стягивал широкий пояс из тафты с инициалами «М» и «Г». Буквы, собранные из белого бисера, были сплетены в изящную арабеску. Затем она изготовила атласный корсет, кружевную блузку со стоячим воротничком и манжетами, которые застегивались перламутровыми пуговками в виде миниатюрных букетов, и бархатный казакин с оторочкой из перьев и тюлевых розанов. Потом она скроила трехметровую батистовую фату и искусно расшила ее сотнями звездочек, цветов и птиц. И, наконец, она купила белый мех, из которого сделала муфту, широкую головную повязку, державшую фату, и опушку для ботинок. Наряд этот обошелся так дорого, что съел, еще до свадьбы, все приданое невесты, однако Золотая Ночь-Волчья Пасть подумал: радость, так же, как и красота, столь редкие и краткие гостьи в этом мире, что надобно суметь их восславить, пускай хоть на один день; потому-то любовные безумства его дочери и заслуживают таких расходов.

Свадьбу назначили на первое число нового года. И когда Марго вышла во двор фермы, в сиянии своих двадцати лет и фантастического наряда, села рядом с отцом в тележку, запряженную парой быков с белыми лентами на рогах, и поехала по деревне, блиставшей чистым снегом, всем действительно показалось, будто красота и радость снизошли в этот мир, чтобы почтить его наконец своим присутствием.

Марго держала в руках большой букет омелы и, войдя в ограду церкви Монлеруа, положила одну веточку на могилу матери и другую на могилу Бланш. Она никогда не забывала этих двух женщин, ставших куклами, — первую, твердую, как деревянная куколка, запеленутую в странные цветные тряпки, и вторую, вдребезги разбитую, точно куколка из стекла. И теперь она звала их принять участие в ее свадьбе, в ее счастье, в ее волшебном преображении. Ибо она и сама была пока еще куклой — куклой из мела, затянутой в красивые ткани, украшенной тесьмою и мехом, но вскоре, сейчас, она перед лицом Господа и вечности обретет плоть, которая вспыхнет жарким пламенем в наготе и безумствах любви.

Церковь Святого Петра раскачала свой новый колокол и завела на всю округу веселый перезвон, пока семейство Пеньелей собиралось на паперти. Марго, держа под руку отца, с лучезарной улыбкой глядела на площадь, где должен был появиться Гийом. Зато окружающие не отрывали глаз от невесты, настолько необычно, волшебно хороша была она в эту минуту. Вскоре площадь заполнилась народом; все обитатели Монлеруа, Черноземья и окрестных селений сошлись полюбоваться дочерью Золотой Ночи-Волчьей Пасти, и все восхищались невиданной, дивной белизной ее наряда. Марго носила белое с такой ликующей радостью, что любая другая белизна, яркого ли солнца или чистого снега, меркла перед сиянием ее фаты и юбок. Она величаво стояла в распахнутых дверях церкви, похожая на Снежную королеву из детской сказки. И Золотая Ночь-Волчья Пасть, крестьянин-король, крепко держал ее руку, упиваясь красотой своей дочери и гордясь ею перед людьми земли.