Чума - Александр Мелихов Страница 32

Витя уже не помнил, ноябрь это был или апрель, — мокрый снег в Ленинграде мог чавкать под ногами и в январе. Что запомнилось — собственная туповатая обида, что никакое несчастье не влечет за собой никаких послаблений — ботинки у счастливых и несчастливых промокают одинаково. Почти час протоптавшись мокрыми ногами на Балтийском вокзале, Витя доехал до Нового Петергофа, с расспросами дочавкал до больницы. Такой-то лежит у вас на седьмом этаже? «У нас четыре этажа…» Это так, значит, Юрке вышибли мозги, что он до четырех разучился считать?.. «Ах, студент!.. Да, ночью привозили по «скорой», у нас не было места, отправили его в город, на Котлотурбинную».

Застывшие мокрые ноги, безнадежная усталость, автобус, трамвай, еще трамвай — на Котлотурбинной целый больничный городок, седьмой этаж имеется. Юрку как будто неумело нарисовали — сходство кое-какое уловлено, но краски расплылись на рыхлой бумаге, даже овал лица был перекошен. «Да, надо кончать с этими пьянками, — мрачно бубнил Юрка. — Но я одного запомнил, я с него возьму хорошие бабки»… «Ну нет — это кем же надо быть, чтобы так избивать лежачего?!.» — но Юрка желал во что бы то ни стало взять отступного. Однако тут же отступился сам, чуть только один из бивших его садистов завел покаянные речи.

— Вы не понимаете — мне уже девятнадцать лет! — втолковывал пятнисто-желтолицый Юрка, еще сохранивший следы асимметрии. — Если даже жизнь снова наладится, — Юрка выговорил это слово с безмерным презрением, какое будущее меня здесь ждет? Сначала мл. науч. сотр., потом, если постараюсь, ст. науч. сотр… А на далекой Амазонке не бывал я никогда…

Витя делал вид, что понимает Юркин порыв бежать прочь от той жизни, какой она только и может быть, — если, конечно, повезет: ухудшить ее легко, это перестройка еще раз продемонстрировала, а вот улучшить… Сначала ты просто инженер, потом старший инженер, потом, если постараешься, ведущий, разработчик, что-то придумываешь, чертишь, в отпуске наслаждаешься семьей и Друскининкаем — Витя согласен был так жить вечно. А вот Юрка готов был бежать от этого счастья хоть в Израиль — при том, что о своих сионистских поползновениях сам не мог говорить без смеха — к неодобрению Ани, считавшей, что жену и родину следует выбирать лишь по глубокому чувству. Но Юрка готов был катить куда угодно — только бы вырваться из Союза, а уж там он сразу рванет на волю, в пампасы…

Почему же Вите с Сашкой Бабкиным хватало бебельских пампасов? Да, и в этом тоже таился источник заразы — в том, что человек вообразил, будто он создан для чего-то более захватывающего, чем спокойная, трудовая, обеспеченная жизнь — о которой, заметьте, с незапамятных пор мечтало человечество. Правда, с перестройкой обеспеченность рухнула, — однако Юрку и руины порядка не устраивали, руины своего порядка?.. В этом тоже был источник заразы — в склонности ценить любой ломоть исключительно в чужих руках.

И вот Юрка, единственный, при одной только сумке через плечо, отыскивает свободное местечко среди громоздящихся баулов полусотни еврейских семейств… А вот он уже заслонен чужими затылками в щели паспортного контроля… А вот он уже из-за границы (из заграницы) подпрыгивает, чтобы напоследок увидеть их с Аней за стеклянной стенкой…

Дома оказалось так пусто и тоскливо, что Вите пришлось напрячь все силы, чтобы не попытаться прибегнуть к выдохшемуся обезболивающему, на которое он изрядно подсел, когда мина замедленного действия все-таки сработала.

В период Высокой Перестройки, когда принялись по новой осуждать давным-давно, казалось, осужденного Сталина, Витя случайно встретил на улице Сашку Бабкина — как выяснилось, редактора жутко перестроечной молодежной газеты. Сашка был мал и задирист, как юный воробей; быстрыми вопросами он ощупал Витю со всех сторон и больше всего удивился самому ординарному: «Так ты что, просто работаешь, и все? Я и не знал, что кто-то еще работает. Слушай, а накатай нам письмишко в газету — подпишешься «инженер» там или конструктор — в общем, технолог Петухов. Нас коммуняки постоянно чернят, будто мы черним советскую родину. Хотя черним мы исключительно белые пятна ее истории. Наваляй чего-нибудь на эту тему — если что, мы выправим».

Однако, к юмористическому удивлению Бабкина, практически ничего выправлять не пришлось: Витя без всяких затей предал бумаге давно томившие его чувства. Он написал, что по-настоящему сострадать и жертвовать можно лишь слабой и несчастной родине, а к счастливой и могущественной не грех и присосаться, поэтому очернительство рождает жертвенность, а лакировка паразитизм — и так далее в том же духе.

Когда Витя зашел за гонораром — неожиданно большим, рублей как бы не тринадцать, — Сашка затащил его в свой кабинет, по контрасту с которым Сашка выглядел еще компактнее, еще лопоушистей и еще энергичней. На его могучем столе был накрыт стол; бутылки и консервные банки на своей же газете напомнили Вите общежитие. Да и публика обступала стол совсем не старая (в сравнении с самим Витей, а он внутри ощущал себя года на двадцать четыре). Появился озабоченный парень с фотоаппаратом: у резиденции Ракова, секретаря Петроградского райкома, собрался стихийный митинг под лозунгом «Хватит пятиться раком». «Обязательно сними!» — злобно захохотал Сашка и с юмористическими преувеличениями произнес тост за нового собрата по перу — за Витю. И ровно с последним Сашкиным словом погас свет. Взрыв хохота происки, мол, КГБ, — но стакан и в темноте мимо рта не пронесешь. Тем более, что, когда глаза привыкли, кабинет оказался обагрен ранней осенней зарей.

Народ наперебой острил, озадачивая Витю познанием всех и всяческих изнанок, — только одно женское лицо над дальним углом оставалось трагически серьезным. На этом скорбном лице была подсвечена багровым лишь половина лба, рассеченного похожими на трещины прядями, да выступающая скула, подглазья же и впалые щеки почти сливались с полумраком — зато взгляд исподлобья был устремлен, как ни странно, не на кого-нибудь из блистающих молодцов, а именно на Витю: после каждого полустакана Витя сталкивался с ее почти фосфоресцирующими тьмой зрачками, и уже казалось, что глаза эти смотрят в самую душу мироздания века и века…

«Виктор Батькович, — перекрикивая галдеж, воззвал к нему Сашка, изображая интервьюера с блокнотом, — разрешите узнать, каковы ваши творческие планы?» Витя, взявши октавой выше, заголосил, что сегодня преувеличивают роль рынка, как раньше преуменьшали: работу, например, конструктора потребитель оценить не в силах — не может же он сам переиспытать все от унитазного бачка до радиоприемника, — значит, ему придется полагаться на каких-то экспертов; но каждая фирма может обзавестись своими экспертами — при том, что разработчик и слабости свои обычно знает лучше любого эксперта…

Витя, конечно, излагал свои заветные мысли гораздо более путано, тем более что Сашка не прекращал веселиться: «Да ты же антирыночник, признавайся — на коммуняк работаешь?» И Вите показалось, что на темном скорбном лике выразилось сочувствие. Ему, Вите, сочувствие. Однако Витя все равно загрустил и начал пережидать приличную паузу, чтобы откланяться. Стараясь показать, что он не в обиде, Витя принялся чокаться и опрокидывать с утроенной активностью, не замечая, что мир делается все более фрагментарным: то он видит одно лишь Ее лицо, то вдруг одну только банку из-под китайской тушенки и глубоко задумывается, по каким талонам ее выдают (как раз был в ходу анекдот: «Вы мне вместо мяса яйца отрезали»). Потом опять ее лицо во весь экран внезапно сменяется Сашкиным ухом. Потом снова Ее лицо, и лицо, и лицо, и лицо, и — смех, про который Витя с трудом соображает, что слышит его уже давно. «А глаз меж тем с нее не сводит какой-то важный генерал», — сквозь смех прокрикивается Сашка, и до Вити наконец доходит, что генерал — это он. «Валерия, Лера, — так, значит, она Валерия, — не помнишь, как там дальше?»