Русское стаккато - британской матери - Дмитрий Липскеров Страница 32

— Я не красавица и блистать на светских раутах не собираюсь.

— Как же вы выйдете замуж? — подняла брови Королева. — Если у вас ни красоты нет, ни ума?..

— Образование и ум вещи разные, как мне представляется.

Елизавету начинала раздражать эта некрасивая девушка, но она привыкла терпеть все, а в столь тонком деле, как определение судьбы подопечной, тем более следовало проявить выдержку.

— Замуж с деньгами выйти не трудно, — продолжала девица. — Но нет у меня и к этому стремления!

— Чего же вы хотите?

— Позвольте мне, Ваше Величество, жить самостоятельно. Мне скоро восемнадцать, и я способна обойтись без чьей-либо опеки.

«Груба!» — все более раздражалась королева.

— Что ж, живите! — разрешила Елизавета вслух. — Я распоряжусь, чтобы все имущество было переведено на вас. Управляйтесь как знаете! Кстати, вам принадлежат часть порта и доки.

Лизбет сделала на прощание книксен.

Королева вспомнила, как несколько лет назад уже видела эту комическую картину, только сейчас не понимала, что значит сие опускание тяжелого зада к великолепному паркету: уважение или изощренную иронию? Ее Величество так и не сделала на этот счет никакого вывода, а потому протянула Лизбет на прощание руку. Девушка пожала ее, отчего Елизавета чуть не вскрикнула.

«Слониха! — подумала на прощание королева. — Мужланка!..»

Девушку отвезли в родительский дом, который за время отсутствия Лизбет превратился в мрачное сооружение, заросшее какими-то сорными побегами.

Она прошла сквозь тяжелые двери и сквозь многолетнюю пыль вдруг учуяла запах матери. Ей тотчас представилось, что наверху, на втором этаже, в гостиной, собралась ее семья. И все ждут только ее, чтобы начать пить чай.

— Мамочка! — прошептала девушка, и на глаза ее явились слезы.

— Что? — спросил сопровождающий.

— Я ничего не говорила, — обернулась Лизбет уже с сухими глазами. — Спасибо за помощь.

— Завтра вам доставят банковские документы, бумаги на дом и на собственность. Все дела в полном порядке!

— Благодарю вас.

— Благодарите королеву!

Она осталась одна и до глубокой ночи бродила по многочисленным комнатам, отыскивая запахи — то вновь матери, то брата, то отца… Их было совсем по чуть-чуть. Особенно отцовского…

Выбрала для жизни именно его комнату…

А через неделю она наняла себе женщину, в обязанности которой входило следить за домом и порядком в нем. Сама же Лизбет явилась в порт и отыскала свой причал. Она пришла к управляющему и попросила взять ее на работу.

Управляющий, глотнув из большой чашки чая с молоком, ответил, что порт — царство мужское, где бабам делать нечего!

Лизбет присела к столу управляющего и, вперившись тому прямо в глаза, сообщила, что причал принадлежит ей, урожденной Ипсвич, единственной оставшейся в роду. Если господин управляющий возьмет ее в порт простой работницей и не разгласит тайну, то и она не оставит его внакладе, сохранит за ним место с надбавкой жалованья.

Чай, отбеленный молоком, свободно стекал по подбородку портового чиновника.

— Кем же вы, мэм, э-э, желаете трудиться? — приходил в себя управляющий.

— Какие есть вакансии?

— Бухгалтером… Вернее, его помощником…

— Это не подойдет, так как у меня не имеется специального образования.

Управляющий развел руками.

— Для женского пола более работы нет. Никакой…

— А для мужского?

— А мужчины здесь все грубые и все докеры.

— Что такое докер?

— Грузчик.

— Подходит, — кивнула Лизбет. — Выйду на работу завтра, и не смейте меня отговаривать!

Уходя из конторы, Лизбет вдруг вспомнила, как читала в пансионе Толстого и Достоевского, силясь понять, что представляют собой мужчины. «Увидим», — подумала она, улыбаясь…

Управляющий глядел вслед своей хозяйке и дивился широкости ее спины и мощи ягодиц. Еще он отчаянно трусил, что ситуация может выйти из-под контроля и он лишится места, к которому привык, как к родному.

В портовом магазине Лизбет купила докерскую робу и грубые перчатки, какие видела у управляющего в кабинете.

На следующий день, в семь утра, она поднималась на борт французского судна «Аквариус». Здесь же находился управляющий и еще мужиков тридцать: все как на подбор — здоровенные, бородатые и пахучие, как кислый овечий сыр.

— Вот, — представил управляющий. — Баба…

Мужики заскалили рты, особенно здоровенный детина, лет двадцати пяти с большой родинкой на лбу. Зубы у него были словно куски сахара, кривые, белые и огромные. Ручищи, как ковши экскаватора, с въевшейся на всю жизнь портовой грязью.

— Видим, что баба! — сказал пожилой докер с волосатой грудью.

«Вот ведь, — подумала Лизбет, — волосы на груди седые».

— Так что, — замялся управляющий, — принимайте ее, так сказать, в вашу дружную компанию. На равных…

Докеры перестали смеяться.

— Ты что, унизить нас хочешь? — спросил старый.

— А в чем, в чем унижение? — трепыхался управляющий, прекрасно понимающий в чем. — Баба могучая!

Перестал улыбаться и здоровенный детина. Он сжал кулаки, и получились два огромных молота.

— Да над нами весь порт смеяться будет, — произнес меченный родинкой неожиданно высоким голосом и ударил кулаком о кулак. — Девку в докеры! — и пошел на управляющего.

— Чего ты, чего! — попятился чиновник.

А детина продолжал надвигаться на управляющего, все бил кулаком о кулак и звук тем рождал, словно молот о наковальню постукивал.

А она вдруг меж ними оказалась и спросила:

— Вы что, ударить его хотите?..

Детина отодвинул ее с легкостью, будто ребенка. Добрался до управляющего, который оказался по грудь ему ростом, и этой самой грудью, ее мышечным напряжением, толкнул чиновника в лоб.

А тот уже от ужаса бледнел и приседал на ватных ногах, мечтая упасть в обморок, дабы сгинуть в нем бессознанным от унижения и побоев.

Никто из докеров и не думал приходить на помощь управляющему, все с интересом наблюдали, чем дело кончится.

Эпизод завершила Лизбет. Неожиданно для себя она развернулась и ударила что было силы по коротко стриженному затылку детины. Грузчики не проронили и вздоха, сохраняя спокойствие. Меченый повернулся, дабы узнать, кто посмел, и тотчас получил по лицу наотмашь.

Она ощущала, что ее удары сильны, и сама тому удивлялась.

Детина оторопел от бабьего нападения, и в голове его медленно варилось что-то, близкое к дикой, первобытной темноте.