Обезьяна зимой - Антуан Блонден Страница 32

Он снова замахнулся и заехал Эно по физиономии, да так, что тот врезался в полку. Сверху упал и разбился стакан.

— Имей в виду: это только предупредительный выстрел!

Посетители вскочили с мест, загрохотали стулья. «Кантен!.. Месье Кантен!» — кричали со всех сторон.

— Да они оба пьяные! — завопила Симона.

— Ну и что? — Кантен повернулся лицом к залу. — Вы же этого хотели? Так получайте!

Эно, придя в себя, наливался злобой, но Фуке следил за каждым его движением.

— Альбер, — прохрипел кабатчик, — больше ты сюда не войдешь!

— Разумеется! — ответил Кантен. — И на этот раз тебе будет понятно почему. Вам, ребята, тоже. А если вы думаете, что завтра я протрезвею и все забуду, то зря. Знать вас всех больше не хочу, не нашего вы полка.

Пока дверь за друзьями не закрылась, в зале стояла мертвая тишина, они же какое-то время шли молча, упиваясь своей победой. Фуке был в полном восторге. Суровость и резкость Кантена, качества малоприятные, оборачивались неоценимыми преимуществами, когда он был пьян: они не только не мешали его безумствам и бредовым идеям, но придавали им силу, подчиняли им всё и вся, устоять перед таким напором было невозможно. Напрасно, значит, Фуке подумал, что старика развезло; рядом с таким товарищем парижанин готов был очертя голову ринуться в мятежный Китай или громить шанхайские притоны — главное, заставить, черт возьми, себя уважать! Когда тебя уважают, все в жизни идет как по маслу, вот о чем надо было подумать, вместо того чтобы строить рожи перед зеркалом. Смутные тени каких-то очень важных вещей колыхались в его сознании, он пытался поймать их, но они рассеивались, как пар, а в мозгу оседала свинцовая тяжесть.

— А как же твоя жена? — спросил он. — Она на меня рассердится.

— Разговорчики в строю! — прикрикнул Кантен.

Во время загулов он почти не думал о Сюзанне.

Что сделано, то сделано, он не из тех хлюпиков, которые едят себя поедом по поводу того, чего уже нельзя изменить. В самом начале мысль о том, что он причиняет жене боль, полоснула его по сердцу, но он прогнал ее — ничего, за столько лет безупречного поведения его кредит в супружеском банке достаточно велик, можно разочек и оплошать. А уж теперь, когда он был пьян вдрызг… Мужественно насупясь, вел он своего друга Габриеля сквозь джунгли, чем-то напоминавшие городской парк, среди похожих на фонари древесных папоротников, переступая через свернувшиеся змеями поливальные шланги.

— Наша цель? — по-военному спросил Фуке.

— Бланжи, департамент Сомма, — ответил Кантен. — Я познакомлю тебя с отцом. — Он перешел рубеж, за которым все дороги вели к отцу, живому или мертвому. — Не бойся, будем делать привалы.

Забыв, что пьяный морок подчиняется строгому расписанию, Фуке подивился тому, что его вожатый забрел в такой густой туман, и попытался нащупать почву под ногами:

— Это невозможно, Альбер. Я не могу далеко уходить отсюда.

Кантен остановился и ухватил Габриеля за грудки:

— Бросить меня собираешься, да? Ах ты, дезертир!

— Да нет, старина, просто у меня тоже еще есть дело.

— Давай сделаем его вместе.

Он явно не собирался отпускать приятеля. Они препирались довольно долго.

— Понимаешь, у меня тут дочь, мне надо к ней.

— Ну и ладно, пошли вместе. Где она, эта твоя дочка? Она что, терпит крушение?

Слабый голос здравого смысла шептал Фуке, что являться в пансион Дийон уже поздно и такой визит может плохо кончиться; он мог бы дать знать Мари и забрать ее завтра, так что еще не все потеряно. Глядишь, как-нибудь образуется, успокаивал он себя.

— Тебя не удивляет, что у меня есть дочь? — тихо спросил он.

— Подумаешь! — хмыкнул Кантен. — А у меня вон отец!

Здание пансиона в Чаячьей бухте было погружено в темноту, светилось только одно окно на первом этаже. Приятели дважды обошли вокруг изгороди, прежде чем нашли ворота. Кантен со знанием дела оценил обстановку:

— Она, значит, там? Укрепления, как я погляжу, никудышные. Но все равно, не надо показывать, что у нас такие малые силы.

— Ты лучше не высовывайся. Будешь в резерве, а если понадобится помощь, я тебя позову.

— Нет уж, я пойду в авангарде! — Кантен свирепо стиснул челюсти.

Фуке долго внушал другу, что первым идти на приступ положено ему по праву отцовства, пока тот согласился залечь у ограды, где и окопался самым серьезным образом. Наконец Габриель несмело и коротко позвонил в ворота. От волнения сердце его сильно билось и разгоняло по жилам кровь вперемешку с винными парами, поэтому после нескольких неудачных попыток он со всей силы надавил на кнопку звонка.

— Какая наглость! — возмутился подошедший к нему Кантен. — Они оскорбили наш флаг. В атаку! Я тут обнаружил пробоину в стене.

Фуке, не раздумывая, устремился вслед за ним. Помогая друг другу не запутаться в проволоке, они проникли в сад и под прикрытием деревьев добрались до запертой двери.

— Огонь из тридцатисемимиллиметровой гаубицы! — отдал приказ Кантен и в полном помрачении принялся изо всех сил колотить в дверь.

Зажглась лампа под навесом, и почти тотчас же дверь отворилась. На пороге стояла мадемуазель Дийон-младшая, Соланж, в клетчатом халате. Каменное лицо без косметики, убранные на ночь точно гранитные волосы. Верхняя ступенька служила ей постаментом. Она смерила ледяным взглядом расхристанных мужчин — свести вместе двух людей столь разной чеканки могло лишь что-то исключительное.

— Так это вы, месье Кантен, вторгаетесь в частное владение и устраиваете тут тарарам среди ночи. Я слышала, вы твердо встали на путь выздоровления. Но похоже, болезнь возобновилась?

— Альбер, старший матрос дальневосточного экспедиционного корпуса, расквартированного в Чунцине, — отрапортовал Кантен, довольно неуклюже став навытяжку. — Мы явились принять на борт девочку. Извольте представить нам ее не позже чем через три минуты или сами убедитесь, насколько я здоров.

Где кончалась шутка, понять было трудно. Фуке раздирали противоречивые чувства: ему хотелось бежать от уничтожающего взгляда мадемуазель Дийон, он боялся, что Мари не отпустят с ним, но дружеский долг повелевал поддержать Кантена. Он не знал, на что решиться. Наконец сказал:

— Я отец Мари Фуке.

— Вот оно что! — насмешливо кивнула директриса. — Долго же вы заставили себя ждать, и теперь я вижу, по какой причине.

— Так вы отдадите мне Мари? — робко, почти умоляюще пробормотал он, плохо представляя себе свои права, а также обязанности, и этот жалкий лепет подействовал на мадемуазель Дийон еще хуже, чем наглость Кантена.

— Сейчас? — спросила она. — Но у нас дети ложатся спать ровно в девять часов, месье, иначе что подумали бы их матери!