Сухопутные маяки - Иегудит Кацир Страница 32

Через какое-то время Реувен обогнал худую загорелую женщину своего возраста. Она была в красном бикини и соломенной шляпе и шла по берегу решительным шагом. Потом он увидел двух мальчишек, игравших в бадминтон. Черный волан полетел в сторону и упал к его ногам. Он поднял его и бросил одному из игравших. Тот поймал его и в благодарность приветливо помахал рукой. Затем Реувен прошел мимо юноши и девушки. У юноши была короткая стрижка, а у девушки — светлые волосы, небрежно собранные на макушке. Оба были одеты и строили из песка крепость, окруженную рвом. Реувен осторожно обошел крепость стороной, чтобы случайно на нее не наступить. Дальше шел участок пляжа с лежаками и зонтами. Неподалеку виднелся ресторан «Иерусалимский берег». На двух лежаках загорали худые, увешанные цепочками парни с серьгами в ушах. У одного из них на руке был вытатуирован браслет. «Гомосексуалисты, наверное», — подумал Реувен и не без удовлетворения отметил про себя, что Офер, слава Богу, выглядит иначе. Даже серьгу в ухе не носит. Затем Реувен миновал еще один прибрежный ресторан, заставленный желтыми пластмассовыми стульями, и дошел до каменного пирса, уходившего далеко в море. На нем молча, склонив головы, как во время сирены в День памяти павших, стояли рыбаки. Из воды появилась очень толстая черноволосая женщина с огромной грудью. Голубое платье в черный горошек намокло и плотно облепило ее жирное тело. Реувен невольно улыбнулся: «Прямо как в фильме Феллини. Венера, выходящая из пены морской». Он взобрался на пирс и увидел, что больше по берегу идти нельзя: песчаный пляж обрывался, и дальше шла гряда скал. «Придется вернуться, и идти по набережной», — подумал он. Трусы у него уже почти высохли. Он надел брюки, снял рубашку, надел майку, снова надел рубашку, подошел к крану, вымыл ноги, надел носки, стараясь не запачкать ноги в песке — с двух попыток ему это удалось, — обулся и поднялся на набережную. Вскоре он добрался до стоянки возле дельфинария. Много лет назад он приходил сюда с Йонатаном, и тот был в полном восторге от фортелей и трюков, которые проделывали дельфины. За стоянкой шел участок набережной, выложенный гравием в форме черных и белых квадратиков. Затем Реувен миновал только что отремонтированную мечеть с высоким минаретом и белым куполом, украшенным голубым орнаментом, и пошел вдоль белых высотных домов. Позади осталась гостиница «Дан Панорама», и он зашагал мимо здания «Бейт-а-Текстиль», многочисленные маленькие окна которого были похожи на бойницы крепостной стены или на окошки огромной голубятни. Наконец он дошел до детской площадки. Решив передохнуть, Реувен сел на плоский камень и стал смотреть на море. Здесь волны были повыше и сильнее пахло солью. Он сидел и как завороженный следил за волнами, разбивавшимися о скалы. Они угрожающе вздыбливались, выгибались, как спины китов, и с их гребней, словно отчаянные серферы, скатывалась вниз белая пена. На лицо падали прохладные брызги. Он посмотрел на часы: уже почти три. По его расчетам, в полчетвертого он уже должен был дойти до Яффо. «Смешно, — вдруг подумал он. — Иду искать бельгийскую принцессу, бывшую сотрудницу Моссада, а сам даже не знаю, как называется ее галерея и будет ли моя принцесса там вообще». Честно говоря, он и сам не понимал, почему ему вдруг так захотелось с ней увидеться. Ведь после похорон Эмиля прошло семнадцать лет, и с тех пор они не встречались ни разу. Да и с самим Эмилем в последние годы его жизни они виделись крайне редко. Правда, когда Реувен приезжал в Тель-Авив на совещания в «Рабочем комитете», он обязательно заходил к Эмилю на работу — Тальмон руководил какой-то таинственной фирмой, занимавшейся экспортом-импортом, — однако домой к нему, в Герцлию, после развода с Эммануэллой и женитьбы на Хае Реувен ездить перестал. «Юдит, наверное, за эти годы постарела, — думал он. — Ей сейчас, должно быть, лет шестьдесят пять-шестьдесят шесть. Интересно, вышла ли она снова замуж?» Ему вдруг очень захотелось расспросить ее про ту злополучную субботу в Герцлии, тридцать лет назад. Он чувствовал, что просто обязан узнать, почему Эммануэлла тогда расплакалась и убежала и что именно она сказала Юдит, когда они сидели в спальне. «Юдит — бывшая разведчица, — подумал он, — и с памятью у нее наверняка все в порядке. Разумеется, она все прекрасно помнит». Вдалеке показалась большая группа девушек, ведомая несколькими воспитательницами. Когда они немного приблизились, Реувен увидел, что часть из них еще совсем юные, но кое-кому было уже за двадцать. Несколько девушек несли картонные коробки — видимо, с бутербродами, — а у других в руках были прозрачные канистры с какой-то желтой жидкостью, наверное, с соком — апельсиновым или лимонным. Все они были в блузках с длинными рукавами, в длинных цветастых юбках и в чулках и с энтузиазмом распевали: «Главное в жизни — не бояться, главное — смелыми оставаться». «Ясно, — подумал Реувен. — Судя по одежде, религиозные. Наверное, приехали в Тель-Авив на экскурсию». И только когда девушки подошли совсем близко, он увидел, что они — умственно отсталые. У многих были характерные монголоидные лица, отвисшие челюсти и бессмысленный взгляд, а некоторые были к тому же хромыми или горбатыми и передвигались с трудом. Дойдя до детской площадки, где сидел Реувен, они разбрелись кто куда. Одни расположились на лужайке и скалах, а другие побежали играть к качелям и горкам. Воспитательницы пытались их собрать, и со всех сторон слышалось: «Сара! Ривка! Лея!» Сначала Реувен подумал, что им жарко в чулках и кофтах с длинными рукавами, но потом решил, что они к этому, наверное, уже привыкли и, по-видимому, искренне радуются, что их в кои-то веки вывезли к морю. Хоть какое-то развлечение на фоне однообразной жизни, которой они обычно живут в Бней-Браке, Иерусалиме или откуда их там привезли. Одна из них, плосколицая, подошла к нему и, прижав к груди целлофановый пакет с мятыми абрикосами, села рядом. Она посмотрела на него темными узкими глазами и спросила, заикаясь:

— Как тебя зовут? — Голос у нее оказался неожиданно низким.

— Меня зовут Реувен, — ответил он. — Как старшего сына Яакова в Торе.

Девочка улыбнулась и вдруг радостно залопотала:

— Реувен-Шимон-Леви-Егуда-Звулун-Иссахар-Дан-Гад-Ашер-Нафтали-Йосеф-Биньямин [64].

— Молодец, — сказал Реувен, улыбнувшись ей в ответ, — очень хорошо. — И почему-то вспомнил Абу-Джалаля и его сына. Сердце его сжалось. — Ну что ж, мне пора. — Он встал с камня, помахал ей на прощанье рукой и тронулся в путь, но, пройдя несколько шагов, снова услышал за спиной ее низкий голос:

— Малька. Меня зовут Малька.

Реувен оглянулся, еще раз ей улыбнулся и зашагал по набережной большими быстрыми шагами. Пройдя мимо музея «Эцеля» [65], построенного из стекла и бетона, он свернул на улицу, ведущую в Яффо, и вскоре увидел башню с часами. Часы показывали без десяти два, и Реувен понял, что они стоят. Над площадью были натянуты веревки с пластмассовыми треугольными бело-голубыми флажками, трепыхавшимися на ветру, и Реувен подумал, что, наверное, их повесили к Дню независимости и забыли снять. Как будто кто-то очень хотел остановить время и продлить праздник. Он свернул на круто уходящую вверх улицу Ефет и пошел мимо рыбных лавок. Вывеска на одной из них его насмешила: «За рыбака не волнуйся. Лучше рыбу купи». Дальше шел ряд обувных магазинов, а за ними — пекарня «Абу-Лафия». Запах свежей выпечки пробудил в нем аппетит, и ему страшно захотелось съесть булку, посыпанную кунжутными зернами. Ведь кроме сандвича, купленного утром на лотке возле «Габимы», он за весь день ничего не съел. Однако козле пекарни выстроилась очередь, и ему очень не хотелось в ней стоять. «Ладно, потерплю, — подумал он. — Я ведь даже не дошел до района галерей. Надо торопиться». Пройдя еще какое-то расстояние, Реувен увидел уходящую вправо узкую улицу Жемчужин. По ней он дошел до стоянки машин на улице Ювелиров. Чуть выше начинался парк с лужайками и финиковыми пальмами, а неподалеку возвышалась восстановленная реставраторами стена старого Яффо. По пути ему попалась синяя дверь в форме арки. Она вся утопала в зелени, а перед ней стояли горшки с кактусами, геранью и съедобными травами, источавшими приятный запах. Затем его внимание привлекла крашенная белой краской железная дверь с красной надписью: «Сообщение: можно перестать страдать!!!» «Интересно, — подумал Реувен, — кому именно адресовано это сообщение?» Наконец, пройдя еще несколько шагов, он вошел в крытый переулок и понял, что дошел до района галерей. На синей керамической вывеске значилось: «Улица Козерога». Улица спускалась под горку. Как называется галерея Юдит, Реувен не знал, но надеялся, что по названию сумеет угадать, и стал внимательно читать надписи. Он никак не мог вспомнить, кто именно рассказал ему, что у Юдит есть галерея. Помнил только, что это было много лет назад. Все переулочки носили астрологические имена — «улица Близнецов», «улица Тельца», «улица Льва», — и в какой-то момент Реувену показалось, что это как-то ужасно глупо, плутать здесь среди всех этих знаков зодиака, не зная толком, что он, собственно, ищет. «А если галереи Юдит уже давно не существует, а сама она вернулась в Брюссель? — подумал он вдруг. — В самом деле, что ей делать здесь одной — без мужа, без детей, без родственников? Израиль ведь не ее родина, а иврит не ее родной язык». Тем не менее он продолжал идти дальше, читая вывески и заглядывая в раскрытые двери. В некоторые из галерей он заходил. Делал вид, что хочет что-то купить, а сам тем временем искал глазами Юдит. Большинство галерей были на самом деле обычными сувенирными лавочками, рассчитанными на туристов, и выглядели заброшенными. Предметы иудаики пылились в стеклянных шкафах вперемежку с археологическими экспонатами и ювелирными украшениями, а хозяева — мужчины и женщины — сидели за антикварными столами и равнодушно смотрели в одну точку, словно уже давно перестали надеяться на то, что какой-нибудь турист забредет к ним и что-нибудь купит. Политическое положение в стране было сложным, экономика переживала спад, уровень туризма снизился, и на лицах у них было написано тихое и застарелое отчаяние. В одной из галерей Реувен увидел симпатичный шахматный набор. Сами шахматы были из слоновой кости, а доска складывалась в форме чемоданчика, обтянутого настоящей кожей. Похожие шахматы были у отца Эммануэллы, и Реувен решил, что, если они недорогие, он их обязательно купит. Он даже представил себе, как в следующую суббогу пойдет к Шломо Кнафо и они будут этими шахматами играть. «Шломо, — подумал он, — наверняка их оценит». Реувен потрогал кожу, понюхал ее и спросил продавца: «Сколько?» Продавец, колоритный тип с седой бородкой, в красном берете и круглых очках, посмотрел на него равнодушно и буркнул: «Четыреста долларов». Реувен думал, что шахматы стоят шекелей сто, ну в крайнем случае сто пятьдесят, и ему стало не по себе. «Спасибо», — пробормотал он и торопливо направился к выходу. «Это все из-за того, что туризм в упадке, — думал он, продолжая свой путь по переулку. — Поэтому и цены взлетели до небес». Свернув на «улицу Рыб», он остановился возле театра «Симта» и стал разглядывать фотографии из спектаклей в стеклянной витрине у входа. Судя по надписям под фотографиями, здесь играли «Падение» Камю, и он, не без ностальгической тоски, вспомнил маленькие театрики в Сен-Мишель и Сен-Жермен, где смотрел когда-то пьесы Кокто, Жене, Ионеско и Беккета, которые ставили и играли такие же молодые, как он сам тогда, парижские студенты. Актеры и актрисы на фотографиях под стеклом тоже были молодыми, и лица у них светились юношеским восторгом. «Надо бы почаще ходить в театр», — подумал Реувен и вспомнил, что у них с Хаей есть абонемент в хайфский драматический театр. Однако, когда он попытался вспомнить, какие спектакли он там в последние годы смотрел, то в памяти всплыл один-единственный — «Смерть агента», с Йоси Ядином и Орной Порат в главных ролях. На этом спектакле он почему-то не заснул, и представление произвело на него сильное впечатление. Впрочем, за давностью он никак не мог вспомнить, с кем его смотрел — с Эммануэллой или с Хаей.