Наркокурьер Лариосик - Григорий Ряжский Страница 32

Конверт с посольским приглашением лежал под первым вариантом рукописи. Край его попал под основание монитора, а может, был прижат так специально, во избежание последующей утери, очень вероятной при таком смешении обычного для Юлии Фридриховны накала творческого градуса со спешкой, сопутствующей каждой сдаче большой и важной работы.

«Алиска, — подумала Юлия Фридриховна. — Ну конечно, Алиска подсунула. Позаботилась…»

Она еще раз перечитала содержимое: «Уважаемый господин… — далее было подчеркнуто и вписано рукой: — Эленбаум. Посольство Германии, лично господин Посол, а также издательство „Люфт“ имеют честь пригласить Вас с супругой на прием, устраиваемый 22 мая с. г. в связи с вручением ежегодной литературной премии лучшему иностранному автору. Начало в 20.00. Туалет вечерний».

«Супруга не пойдет, — мысленно подвела итог прочитанному Юлия Фридриховна, подумав о Владике. — Как обычно, скажет: я по-немецки — ни бум-бум, премия — тоже не наша, жрать стоя не желаю, а бабочка опять душить будет — когда ты резинку перетянешь по новой, наконец, я устал повторять без конца?.. Любовника, жалко, не завела, старая образованная дура, — вздохнула про себя Юлия. — Она посмотрела на часы — было начало восьмого. — А в восемь Алиска придет, немецким заниматься. — Юлия Фридриховна покачала головой, прикинув, что переназначить уже не успеет. — Ладно, Владьке скажу, чтобы извинился перед ней. Попьют чайку, в крайнем случае, с вафельным тортом, там остался еще кусок, надо сказать…»

Алиска работала в той же «Мировой драматургии» младшим редактором и несмотря на молодость уже была в штате. Кроме филфаковского диплома у нее еще имелся языковый, немецкий, и поэтому ее сразу сделали главной Юлиной помощницей по издательским и редакторским делам. Так случилось, что постепенно она стала незаменимой и в делах домашних, ненавидимых Юлией Фридриховной одинаково с другими языками, не имеющими отношения к прямому немецкому или всем видам его диалектов, просочившихся вместе со средневековыми завоевателями кое-куда понемногу — в Шотландию, Голландию, Швейцарию, ну и по легкой зацепивших Скандинавские страны. Алискин немецкий был средним, но по мнению Юлии Фридриховны — никаким, и поэтому бесплатные уроки эти, что она давала помощнице в принудительном порядке, вполне могли рассматриваться ею в качестве частичной компенсации Алиске за доброту и подмогу семейству Эленбаум по быту и во всей остальной, нетворческой части жизни…

…Она быстро накинула жилетку, тканую, как гобелен, любимую еще со времени приобретения ее двенадцать лет назад, в Англии, где по случаю, по пути в Шотландию, ее занесло в маленький городок, в Стрэтфорд, туда, где родился Шекспир, величайший — такая гипотеза была, и у нее на этот счет не было ни малейших сомнений — жулик всех времен и народов, присвоивший труды так и не узнанного миром неизвестного шотландца с настоящими немецкими корнями. Рукопись она оставила разложенной по главам — чтобы не путать, поправила последнюю стопку и подвинула чуть дальше от края стола — не смахнул бы кто. Ненароком бросила взгляд на последнюю страницу, ту, на которой всегда писала справа внизу: Москва, день, месяц. Взгляд упал на заключительное предложение перевода, перед словом «Конец». Юлия еще не остыла от почти законченной работы и, не в состоянии себя преодолеть, сладострастно пробежала ее глазами: «…Тогда она подняла глаза к небу, черному, густо заправленному яркими звездами, — яркими, подумала она, но мертвыми. И тут одна из них, словно услыхав эти ее слова, шевельнулась, стронулась с места и, оставляя световой зеленоватый хвост, ринулась вниз и куда-то в сторону. Секунда, другая, третья… и вот она рассыпалась на едва видимые точки, тысячи маленьких звездочек, уже живых, и каждая из них растаяла в ночи, унося в бесконечность тысячи загаданных желаний, одно из которых принадлежало и ей…»

Трехтомник она убрала в нижний ящик стола и повернула два раза ключ. Времени не оставалось совсем. Успела по пути только прикинуть: «Брючный костюм надену. Вечернее платье мне уже по возрасту неприлично. По спине конопатой…»

Был май, самый его конец, и идти в поселок за водкой сегодня очередь была Мотору. Аусвайс дрых еще со вчера и к завтраку не вылез. Спал он отдельно от Ваучера с Мотором, в собственной брезентовой палатке типа «Туристическая трехместная» — так ему было привычней. Палатке было больше десяти лет, но мокрое она держала как надо, рваной тоже почти не была, и поэтому Аусвайс на нее не обижался.

— Давай заводи мотор, а то разберут всю снова, я те тогда наркоз партизанский по новой устрою, как тот раз, башкой об пенек, и будешь торчать по кайфу — чумичкой, — беззлобно сообщил Ваучер, потянувшись…

Он сцедил слюну через дыру слева. Из той, что выглядывала промеж зубов справа, он не сцеживал обычно, берег, и только лишь пропускал папиросный дым, когда они были, конечно, папиросы или любое другое курево. К любому другому относилось всякое разное, могущее дымить: от размятых меж пальцев (меж большим и средним с безымянным, потому что указательный отсутствовал, уже пятый год как не было его совсем, а был только самозатянувшийся по произвольному направлению рубец) сухих прошлогодних листьев до лучших американских сигарет в красной пачке, с мужиком на ней в парике и воняющих духами с ванилью пополам. Не когда куришь, в смысле, а когда так нюхаешь, до того еще, после как открыл. Таких, с мужиком красным, в том году привозили три раза — раз зимой и два раза летом, потому что жара была тогда сильная, он помнит, и все кругом было сухо, и они с Мотором тогда чуть не угорели насмерть, потому как курили на халяву воняльные эти сигареты без укороту, одну за одной, и запивали водкой все время, а бычки не схоранивали, как обычно, а бросали тут же, на краю леса, ну и, наверное, на мхи попало какие-нибудь и занялось. А они уже сильно пьяные тогда были, в лохмотья, особенно Мотор был. Он, говорил, такие курил, когда еще в той жизни жил, и когда все у него было по-нормальному: и в кино снимался еще, в хороших больше ролях, и с семьей был в ладу, и жена любила, а девки разные, поклонницы таланта, те вообще проходу не давали. На том и погорел — спился на любви народной в кратчайшие сроки, а забыт, неузнаваем и отлучен от дома стал в сроки еще более быстрые — в год с небольшим. И не фальшивые эти курил тогда, с фабрики «Ява» — это только теперь на упаковке написано стало «British-American Tabacco», а на самом деле всё там делают, на «Яве», и не то все равно кладут, что надо внутрь, а кладут чего попало, — а самые настоящие курил, из Америки — из «Березки» или привозные. Но все равно, хоть они и нечестные и блоки сильно в браке фабричном смятые, но по две, а то и по три пачки в одной картонке всегда были годными, и таких, по три, набиралось с одного грузовика до ста раз, а однажды — до двести раз. Они тогда продали сразу половину поселковым и зажили, как никогда. А потом, ночью, их пришли убивать и грабить те же поселковые, потому что думали, у них еще оставалось. У них и оставалось, но не здесь, где спали и жили, а в другом месте, — там потому что не было сыро, и мужики в красном могли не бояться дождя, а здесь — могли…

Их тогда сильно избили, за то, что отдать хотели непокуренный остаток не сразу. Но отдали они таки сразу, вслед за первым сапогом в живот Мотору и в рыло — Ваучеру. После избили снова, за то, что не получилось избить как надо сразу, при проведении опроса и досмотра. С ними мент еще был, тоже с поселка, он не бил сам, но возражений не предъявлял, а стоял больше для виду — показать, что власть в курсе и все по закону. Потом он сказал, когда они уходили: