Золотая тетрадь - Дорис Лессинг Страница 32

Этим он отличался от Джимми Макграта, который тоже был прекрасным летчиком, но который мучился чудовищным страхом. Проведя день в воздухе, Джимми приходил в отель со словами, что он тяжело заболел на нервной почве. Он честно признавался, что, терзаемый тревогой и страхом, он ночью не может заснуть. Он доверительно и очень мрачно сообщал мне о своем четком предчувствии, что его завтра убьют. И на другой день он звонил мне из лагеря, чтобы сказать: предчувствие его не обмануло, потому что фактически он чуть было не «угрохал свою машину» и выжил только по счастливой случайности. Все летные учения были для него непрекращающейся пыткой.

И все же Джимми летал — и, судя по всему, хорошо — на бомбардировщиках, летал он до самого конца войны и летал он над Германией, как раз тогда, когда мы методично превращали немецкие города в руины. Он больше года летал почти без перерыва, и он выжил.

Пол погиб накануне того дня, когда он должен был покинуть колонию. Он получил назначение в Индию, как и обещал ему дядя. В тот последний вечер мы устроили вечеринку. Когда Пол выпивал, он обычно не терял контроля над собой, даже если притворялся, что дико накачался вместе со всеми нами. В тот вечер он напился по-настоящему, и до такой степени, что Джимми и Вилли носили его на руках и даже укладывали в ванну, чтобы он хоть немного пришел в себя. С восходом солнца он пошел в лагерь, чтобы проститься там с друзьями. Как позже рассказал мне Джимми, Пол стоял на взлетно-посадочной полосе, все еще в полубреду от бродивших в нем винных паров, в глаза ему били лучи восходящего солнца, — хотя, разумеется, Пол и тогда оставался самим собой и ничем не выдавал своего состояния. Рядом заходил на посадку самолет, он приземлился и остановился в нескольких шагах от Пола. Пол повернулся, в глаза ему бил ослепительный солнечный свет, и шагнул прямо в пропеллер, почти невидимый в этом сиянии солнца. Ему отрезало ноги до самого паха, и умер он мгновенно.

Джимми тоже принадлежал к среднему классу; но он был шотландцем, а не англичанином. Шотландского в нем не было ничего, если не считать тех случаев, когда он напивался и с большим чувством предавался воспоминаниям о древних зверствах англичан, подобных тому, что произошло в Гленкое [8]. В его голосе звучала оксфордская тягучесть искусной выделки. Подобный выговор и в Англии выносишь с трудом, а уж в колонии он звучал и вовсе смехотворно. Джимми это знал и нарочито его усугублял, когда хотел позлить людей, которые ему не нравились. А перед нами, теми, кто ему нравился, он извинялся. «Но если честно, — любил он говорить, — я понимаю, что это глупо, но ведь именно этот дорогостоящий голос и станет моим хлебом с маслом после войны». Таким образом, Джимми, как и Пол, отказывался — во всяком случае, на одном из уровней своей личности — верить в идеи социализма, которые он на словах исповедовал. В целом его происхождение было не таким впечатляющим, как у Пола. Его семья была скромнее, а, точнее сказать, он принадлежал к угасающей ветви своего рода. Его отец был «не вполне состоявшимся» индийским полковником в отставке: «не вполне состоявшимся, — подчеркивал Джимми, потому что — он ненастоящий, ему нравятся индусы, он поборник гуманизма и буддизма, — я вас умоляю!» По словам Джимми, его отец пил до полусмерти; но я думаю, что эта подробность прибавлялась к общей картине в качестве последнего штриха, потому что Джимми также показывал нам стихи, написанные стариком, и, похоже, втайне им очень гордился. Он был единственным ребенком, появившимся на свет, когда его матери, которую он обожал, было уже за сорок. Джимми принадлежал к тому же физическому типу, что и Пол. На первый взгляд. На расстоянии ста ярдов было очевидно, что они из одного племени, что их почти невозможно друг от друга отличить. Но вблизи их сходство только подчеркивало тот факт, что сделаны они из совершенно разного материала. Плоть Джимми была грубой, почти тяжеловесной; ступал он тяжело; руки у него были крупные, но с пальцами короткими и пухлыми, как у ребенка.

Его внешности, отмеченной той же четкой и ясной белизной, что и внешность Пола, с той же синевой глаз, недоставало изящества, и взгляд у Джимми был трогательный, в нем светилось отчаянное детское желание понравиться. Его волосы, свисавшие неряшливыми прядями, были тусклыми и бесцветными. Его лицо, о чем он сам говорил с удовольствием, было явно декадентским: слишком полным, каким-то перезрелым, почти дряблым. У Джимми не было особых амбиций, он мечтал о должности преподавателя истории в каком-нибудь университете, и этой его мечте суждено было сбыться. В отличие от всех остальных он был по-настоящему гомосексуален, хотя ему и хотелось бы, чтобы это было не так. Джимми был влюблен в Пола, которого он презирал и у которого, в свою очередь, тоже вызывал раздражение. Значительно позже Джимми женился на женщине, которая была старше его на пятнадцать лет. В прошлом году он прислал мне письмо, в котором описывал свой брак: было очевидно, что писал он его будучи пьяным и «находясь в плену воспоминаний». Несколько недель они с женой спали вместе, ей это доставляло небольшое удовольствие, а ему — никакого, «хоть я старался, уверяю тебя!». Потом она забеременела, и это положило конец их сексуальным отношениям. Короче говоря, это был довольно типичный английский брак. Судя по всему, жена Джимми не подозревала о том, что он — не гетеросексуальный мужчина. Он находится в серьезной зависимости от нее, и я подозреваю, что, случись ей умереть, он бы или покончил с собой, или спился.

Тед Браун из них троих был самым самобытным. Это был мальчик из очень большой рабочей семьи, который всю жизнь выигрывал стипендии на обучение в разных местах и в конце концов оказался в Оксфорде. Он был единственным подлинным социалистом из них троих, я имею в виду социалистом инстинктивным, природным. Вилли нередко сокрушался, что Тед ведет себя так, словно живет в условиях процветающего коммунистического общества или же словно он «родился и вырос в каком-то чертовом кибуце». Тед при этом взирал на него с неподдельным изумлением: он не понимал, за что его в таком случае критикуют. Потом он пожимал плечами и предпочитал на время забыть о Вилли, снова и снова увлекаясь чем-нибудь или кем-нибудь новым. Он был живым, легким, худощавым, энергичным молодым человеком, с черными волнистыми волосами и миндалевидными глазами. У Теда вечно не было денег — он их раздавал; одет он был всегда безобразно — на одежду у него не было времени, или же он ее раздавал; ему вечно не хватало времени на себя — потому что он раздавал себя другим всего без остатка. Тед страстно любил музыку, в которой он научился неплохо разбираться, литературу и своих человеческих собратьев, которых он, как и самого себя, считал жертвами гигантского, почти космического по масштабу заговора, имевшего целью исказить их подлинную сущность. А подлинная сущность была, разумеется, красивой, щедрой и великодушной. Иногда он говорил, что предпочитает быть гомосексуалистом. Что означало, что через него проходила вереница его протеже. Правда заключалась в том, что для него было невыносимо, что у других молодых людей одного с ним класса не было тех привилегий, которые имелись у него. Тед выискивал очередного юношу, например какого-нибудь одаренного механика из военного лагеря или же какого-нибудь молодого человека на одном из общественных мероприятий в городе, который, во всяком случае по первому впечатлению, проявлял искренний интерес к происходящему, а не просто искал, чем бы занять свое свободное время; Тед вцеплялся в них, заставлял их читать, пытался привить им любовь к музыке, объяснял им, что жизнь — это увлекательнейшее приключение, а потом приходил к нам, радостно восклицая, что «когда видишь, что бабочка придавлена камнем, надо обязательно ее спасти». Он вечно врывался в отель с очередным сырым и необработанным, ошеломленного вида юношей и требовал, чтобы мы все вместе его «приняли». Что мы неизменно и делали. За два проведенных в колонии года Тед спас около дюжины бабочек, и все они смотрели на Теда с любовью и с почтительным изумлением. Он был влюблен во весь этот коллектив разом. Он менял их жизнь. После войны, в Англии, он продолжал с ними общаться, заставлял их учиться, направлял их в ряды лейбористской партии — к тому времени он перестал быть коммунистом — и следил за тем, как он выражался, чтобы они не впали в спячку. Тед женился, очень романтично и вопреки всему, на немецкой девушке, имеет от нее троих детей и преподает английский в школе для умственно отсталых. Он был прекрасным летчиком, но характерным для него образом он преднамеренно провалил выпускные экзамены в летной школе, потому что в то время бился с душой юного буйвола из Манчестера, который отказывался полюбить музыку и стоял на том, что футбол ему нравится больше, чем литература. Тед объяснял нам, что спасти сущую во тьме душу гораздо важнее, чем стать еще одним летчиком в военной потасовке, будь то фашизм или битва с фашизмом. И он не стал летать, остался на земле, был отправлен обратно в Англию и там служил на шахте, что на всю жизнь погубило его легкие. По иронии судьбы именно тот молодой человек, ради которого Тед все это претерпел, оказался его единственной неудачей.