Золотые века - Альберт Санчес Пиньоль Страница 32

Эти люди благополучно обустроились в некой пограничной области между роскошью и духовностью, между высокой литературой и игрой ума. Все они были чрезвычайно богаты, чрезвычайно холосты, чрезвычайно образованы и чрезвычайно отважны. Верно, однако, и то, что в их случае трудно было провести границу между „чрезвычайно“ и „слишком“. Они располагали всем и, возможно, именно поэтому ощущали себя обездоленными: им хотелось испытать некие высокие чувства, о существовании которых они лишь догадывались, но не знали, где скрывается их источник. Каждый год в марте месяце они непременно совершали путешествие в Венецию и проводили карнавал, останавливаясь в ее роскошных дворцах; в июне отмечали свой собственный праздник, куда приглашали зулусского принца из Трансвааля, а в день святого Киприана [37]распутствовали с самыми дорогими проститутками Люксембурга, Женевы, Польши или Мальты, каждый год выбирая новый город. В октябре они непременно наведывались на развалины Помпей. В високосные годы они обычно посещали Исландию, их постоянно влекла туда неясная сила: мир викингов то ли владел их умами, то ли сводил их с ума — причины этой страсти так и остались невыясненными. Англия казалась им страной некультурной, Испания отреклась от Сервантеса, Достоевский был шарлатаном. Они боготворили Толстого и не признавали новых веяний в области скульптуры отнюдь не из идейных соображений, а просто потому, что, как это ни парадоксально, мода, которой они неукоснительно следовали, диктовала ненависть к любой моде вообще. Их было трое, и хотя они с удовольствием расширили бы свой круг, подходящих кандидатов не нашлось. Масонство уже устарело, в политических кругах господствовал практицизм, а поэты, к сожалению, по-прежнему предавались унынию напоказ. Друзьям были чужды революционные идеи, они их просто не интересовали. Однако они, вне всякого сомнения, обеспечили бы финансовую поддержку любому желающему совершить покушение на Папу — „Да погибнет Рим!“. Они инстинктивно ненавидели макиавеллизм государства или отдельных политиков — тут следует заметить, что исключительное положение избавляло их от забот, терзавших обычных граждан. Если бы они получили в свое распоряжение машину времени, то вызвали бы снова к жизни Цицерона и даже Каталину, но Бисмарка или Наполеона — никогда. Уж скорее Атиллу, и пусть свершится его очищающая мир воля. А как поступить с Маратом? Увы, горе эпохе, которая не поняла его идеи и не была достойна этого человека; однако, явившись в такой исторический момент, он оказал огромную услугу пришедшей в упадок республике словесности, ибо такой Марат в более благоприятный момент никогда бы не смог стать Маратом comme il faut [38]. Прежде всего дело, а потом уже личности, и да будет так всегда, всегда, всегда и еще раз toujour [39].

Их было трое, и они не пользовались большой известностью и признанием, потому что не желали славы. Первый был здоров как бык и успел принять участие в нескольких арктических экспедициях. Этот человек с сильным характером, обладавший большими инженерными способностями, избежал участи Маринетти, который потерпел катастрофу на своем дирижабле и затерялся в полярных льдах вместе с другими восемнадцатью членами экспедиции. Судьбе было угодно, чтобы как раз в это время у нашего героя возникли неожиданные проблемы с почками, и ему пришлось отправиться в Марсель и лечь на операцию. На пресс-конференции было больше эмоций, чем вопросов; больше итальянцев, чем французов, два англичанина и один представитель Квебека. Бывалый исследователь Арктики отвечал на вопросы, положив перед собой руки, пальцы которых были переплетены, — сплав свинца и стали. Когда кто-то заговорил о том, что ему очень повезло, наш герой заметил, что не понимает, о какой удаче идет речь: если бы он был на борту, Маринетти никогда не совершил бы трагической ошибки. Следовательно, его отсутствие повлекло за собой беду, а не спасло ему жизнь. Таким образом, траур в Италии только оттенял его собственные заслуги, но наш герой излагал свою точку зрения с такой искренней скромностью, что оставалось, пожалуй, лишь признать его правоту. Вопреки нашему здравому смыслу, наследники римлян превозносили его; в Париже такого бы не случилось, не будем обманывать себя. Газеты опубликовали репортажи о его подвигах, и, хотя наверняка многие из них были вымышленными, звучали эти рассказы очень красиво. Так, например, в качестве доказательства его храбрости приводилась давнишняя история, которая случилась в африканской саванне. Там на него напала львица, и ему удалось спастись, запустив всю руку целиком в пасть плотоядного хищника. Благодаря выигранным таким образом секундам, сопровождавший его туземец успел выстрелить в зверя дважды и убить его. Эта история, безусловно, не имела никакого отношения к покойному Маринетти, но возносила фигуру нашего героя на пьедестал, лишний раз доказывая безмерную отвагу этого человека.

Пресса говорила о его чудесном спасении и описывала скупые мужские слезы нашего героя, когда он посетил в Болонье вдову исследователя Арктики. Она была одета в строгое траурное платье, соответствующее моменту, а на руках держала малютку-сына — настоящая мадонна. Он постарался не предавать огласке свое обязательство выплачивать семье погибшего пожизненную пенсию и — без этого никак нельзя было обойтись — поставить памятник полярнику на площади Анжело. Именно благодаря его желанию остаться неизвестным, это начинание принесло ему больше славы, почестей и признания, чем любой из подвигов в разных широтах. Всем известно, что дело рук человека ценится современниками гораздо выше, чем преодоленные им расстояния. Вне всякого сомнения, как плебеи, так и патриции Рима воспылали к нему гораздо более нежными чувствами, чем к любому из меценатов эпохи Возрождения. Поскольку итальянское правительство никак не отреагировало на трагедию и не приняло никаких мер, общественность вознегодовала, что повлекло за собой беспорядки в данном районе города, и справиться с ними оказалось нелегко. Сей случай подтверждает следующую истину: чем более неожиданным является бескорыстный поступок, тем больший резонанс он получает. Пожалуй, на этой ноте можно остановиться.

Второй из троицы: обрюзгшее тело не соответствовало ясности ума, который оно питало. Со стороны его можно было принять за инженера, специалиста по строительству мостов, оставившего свою профессию ради увлечения искусством трубадуров. Нос финикийца, острый подбородок, скулы монгольского варвара — все черты этого лица, значительные, чересчур яркие, притягивали взгляды окружающих. Дипломатическая служба его родителя стала причиной того, что на свет он появился в Стамбуле. Он начинал лысеть и носил челку, пытаясь скрыть таким способом залысины. Этот человек пил с одинаковым равнодушием, достойным удивления, пиво, жидкости из Бордо и немецкие спиртные напитки. Его желудок не делал различия между трапезами богачей и бедняков, между экзотическими яствами и домашней кухней. За столом он сидел с таким отрешенным выражением лица, что напоминал своим видом человека, вынужденного стоять в очереди в государственном учреждении.