В будущем году - в Иерусалиме - Андре Камински Страница 31

Близнецы наморщили лбы в поисках подходящего ответа.

— Возможно, это и логично, — первым нашелся Густав, — но ваш господин папа имел исключительную любезность…

— …сделать особую скидку для элиты нации, — как всегда, без паузы подхватил Аугуст.

— Господа принадлежат к национальной элите, — подчеркнуто уважительным тоном переспросила Мальва, — и у вас есть тому документальное подтверждение?

В ответ братья дружно и громко щелкнули каблуками и по очереди представились:

— Балицкий Густав!

— Балицкий Аугуст!

— Третий по древности дворянский род Галиции…

— И студенты факультета прав Лембергского университета…

— А также родственники по прямой линии семейства Габсбургов…

— Слава им, слава, слава, слава!

К счастью, Мальва была еще так молода, ее кожа сверкала такой снежной белизной, а малиновые губы ее были так обворожительны, что она могла позволить себе никак не отреагировать на все это бахвальское кудахтанье высокородных особ.

— Я очень прошу господ представителей третьего по древности дворянского рода Галиции присесть на кушетку и не смотреть так тупо в объектив. Иначе, если снимок получится смазанным или невыразительным, виноватым будет мой папа.

В этот самый момент в ателье вошел Лео, который был вынужден тут же вмешаться во всю эту аферу. Он сейчас же принес извинения высокородным господам за то, что его дочь позволила себе некоторые вольности. Он просит покорно не судить ее слишком строго. После этого сказал примирительным тоном:

— Ребенку еще нет девятнадцати, светлейшие господа, и она плохо представляет себе, с кем разговаривает.

— Я хорошо представляю себе это, папа, — возразила Мальва, — я разговариваю с элитой нации — слава им, слава, слава, слава!

— Сейчас же замолчи, Мальва, и покинь помещение!

Студенты юридического факультета мнения отца, однако, не разделяли и потому возразили, как обычно, в два голоса:

— Присутствие этой восхитительной личности…

— …является истинной причиной нашего здесь появления, господин Розенбах!

Лео не знал, как ответить на это заявление, и не нашел ничего лучшего, чем перевести внимание высокородных особ на кулисы за их спинами:

— Обратите внимание, господа, на задний фон в моем ателье: при необходимости эти кулисы можно опустить на нужный уровень при помощи шнурка. Это работа известного театрального художника Славомира Шантцера из Кракова, мастерская рука которого видна во всем оформлении нашего ателье. Здесь, к примеру, вы видите замок Шёнбрунн. Здесь — Акрополь. А вот и Колизей. И, наконец, пирамида Хеопса с караваном превосходно выписанных верблюдов. На каком фоне хотели бы высокородные господа быть запечатленными?

— Ни на каком, — сухо ответил Густав.

— …потому что мы хотим что-нибудь на военную тему, — завершил его мысль Аугуст.

— Это может быть конь, господа?

— Лучше — пушка, господин придворный фотограф.

— Мне очень жаль, господа, но у меня нет пушки на складе.

— Тогда потрудитесь принести униформу. Точнее — две: одну для меня и другую для моего брата-близнеца.

Лео с готовностью улыбнулся и велел дочери пересмотреть весь костюмерный шкаф и принести два мундира:

— Только, пожалуйста, — предупредил отец, — по возможности, совершенно идентичные!

* * *

«21 ноября.

Через три дня мне исполнится девятнадцать. Еще год, и я официально стану совершеннолетней. В принципе, я давно уже взрослая, но для людей я долго еще буду оставаться ребенком. Я уже все понимаю, насквозь все вижу. Только меня никто не принимает всерьез. Папа говорит со мной снисходительно. Свысока, с выражением эдакой родительской терпимости на лице, что для меня особенно унизительно. На самом деле, он боготворит меня, но при этом он и в мыслях не допускает, что его дочь — некий автономный остров, целый мир в людском океане.

Сегодня в ателье побывали два мыльных пузыря. Два абсолютных нуля из аристократического дома. Близнецы, единственной забавой которых является то, что их путают. Они гордятся тем, что их трудно отличить друг от друга. Разве это не характеризует их достаточно? Обрести собственное лицо, собственную индивидуальность — разве не в этом состоит смысл существования? Так нет, они находят этот смысл совсем в обратном. Эти забавные парни попытались ухаживать за мной. Это было восхитительно! Папа был в полном смятении от всего этого спектакля. „Ты представляешь себе, какие последствия могли иметь твои шпильки в их адрес? — сокрушался он. — Сами господа Балицкие проявили интерес к твоей скромной особе!“ Простофиля ты наш дорогой! Старый остолоп, который за малость меня почитает. Да один мой мизинец интересней, чем оба эти ничтожества, вместе взятые. Студенты, по-солдафонски щелкающие каблучками, с глубокими отметинами заядлых забияк на носах и губах. Впрочем, только по шрамам этим и можно отличить одного от другого. В остальном они одинаковы, как две печеночные тефтельки. Будущие правоведы — курам на смех! Они говорят в один голос, но их слова — все равно что пустые орехи на сухой ветке.

У моего папы очередные иллюзии: шутка ли, столь высокородные персоны заинтересовались такой малостью, как его дочь! Впрочем, если я в принципе что-то для них собой являю, так это ничтожная песчинка, каких неисчислимое множество вокруг. Некое дифференцированное органическое соединение из различных элементов Периодической системы. Калейдоскоп из всех красок спектра, которые мельтешат перед глазами. Для этих господ я всего лишь волнистый попугайчик, которого поймали и посадили в клетку. Им хочется проникнуть в мой круг, вонзить в меня свое жало, покуда я не упаду бездыханной. Вернее, покуда я не опрокинусь на спину беззащитной. Но они жестоко заблуждаются. Меня они не заполучат никогда, хотя я — всего лишь Розенбах, а они — Балицкие. Папу они впечатлили, потому что принадлежат к третьему по значимости дворянскому роду. Потому что они студенты университета. От слова „университет“ у папы глаза увлажняются от умиления. Он мечтает, чтобы и я стала студенткой. Безразлично, какого факультета. Лишь бы я поднималась на верхние этажи общества. Сам он — жалкий демон, не сумевший подняться ступенькой выше. Они вышвырнули его, как вышвыривают всех евреев. Раньше или позже. На собственной шкуре испытал он, как преходящи все эти титулы, звания, почести и сама честь. „Только знания никто у тебя отнять не может“, — вздыхает он, и потому, дескать, мне следует учиться. Подняться, как можно выше. Папа путает „выше“ и „лучше“. Он клянется, что только добра мне желает. И делает при этом все наоборот. К примеру, сегодня. Эти два существа покидают дом, и он зовет меня в кабину для переодевания. В руках у него вешалка, на ней — два мундира. Он снимает один из них, прикладывает ко мне и произносит с волнением: „Надень это, дитя мое. Я хочу видеть, как к лицу тебе мундир“. Я нахожу это абсолютно нелепым, но стараюсь ответить ему сдержанно, что наряд этот не имеет к университету никакого отношения. Балицкие обряжаются во все это, отправляясь на свои поединки и кутежи. А под бравыми мундирами — они примитивные одноклеточные существа. Но папа настаивает — я должна поступать, как он велит, и я согласилась участвовать в этом дурацком маскараде. Я переоделась и встала перед зеркалом. Жалкое зрелище! Я выглядела, как расфуфыренная обезьяна. Я сгорала от стыда, а папа светился счастьем. Мальва Розенбах при сабле с кисточкой и золотой рукояткой. „Моя дочь будет зачислена в университет! Первая женщина — студентка университета! Они будут поражены, дитя мое! Подойди ко мне, мой ангел. Я должен запечатлеть тебя такой. Именно такой: как корпоранта Габсбургского…“