Последний окножираф - Петер Зилахи Страница 31

Лозунг на транспаранте, под которым я проходил каждое утро, а потом видел на значках, представляет собой фрагменты фрагментов Талмуда: «Если не ты, то кто же? Если не сейчас, то когда?» А начинается фрагмент так: «Каждый из нас хоть раз в жизни найдет того, кто в нас нуждается».

Накануне Балканской войны корреспондент «Киевской мысли» едет на поезде из Будапешта в Белград. Поскольку в Сербии уже объявлена мобилизация, на венгерском берегу Дуная ему приходится сойти с поезда и переправляться через реку на пароходе. Приближаясь к сербскому берегу, он пугается при виде караулов из ополченцев — пожилых мужиков в национальных костюмах, с ружьями за плечами, и вспоминает венгерского полковника, который в поезде в течение двух часов полировал свои ногти, вспоминает шоколадки «Милка» на белоснежной скатерти и зубочистки, упакованные в папиросную бумагу. На следующий день, сидя в кафе отеля «Москва», он растроганно смотрит на уходящих на фронт крестьян, на их опанки, на барашковые шапки с зелеными веточками. Похоже, конец неизбежен, писал тогда Троцкий.

Белградцы весело расстаются со своим прошлым, вот почему я здесь. Это не значит, что прошлое хочет проститься с ними. Но я настроен оптимистически, пусть будущей весной повторится то же самое, неважно, ведь на этом празднике прощаются не с одной зимой, а со многими-многими зимами, такой зимы, как нынешняя, больше не будет, да и весны такой тоже. Возможно, и я никогда не буду таким оптимистом, как в данный момент.

Мне снится, что я югослав, снег скрипит у меня под ботинками. Конная статуя мокнет на площади, бородатый мужчина толкает речь на одном из сербохорватских языков. Югославы по своему обыкновению митингуют, вставляют цветы в петлицы милиционеров. Девушка в шутовском колпаке подходит ко мне с дымящимся чаем.

Стой, стрелять буду, шучу я, поднимая указательный палец в перчатке. Девушка останавливается, чуть не падая на меня. От неожиданности она выплескивает на себя кипяток. Мы с парнями смеемся. Я смотрю, как она закусывает губу, старательно оттирая жилетку, которую запятнал я. У меня свербит в виске, как будто его почесывают изнутри. Я поднимаю щиток — и все понимаю.

Я — омоновец. У меня приказ. Стоять на пешеходной улице и не пропускать зачинщиков беспорядков. Насилие — не мой хлеб, но если в меня бросят камнем, мне в голову ударяет моча. Мы шагаем в ногу, со строевой у нас все в порядке, омоновский кордебалет, натренированные ляжки. Толпа рассеивается как положено, невзирая на пол и возраст. Я не садист. Мне тоже не нравится, когда бьют женщину. Я бью ее не из любви, но исключения делать нельзя. Я просто звено в цепи. Один омоновец — не омоновец. Я смотрю, как на пластиковом щитке расплющиваются лица, словно насекомые на ветровом стекле.

Когда я орудую дубинкой, меня мучает ощущение, что она у меня короче, чем у других. Я сравниваю ее с другими дубинками, да, короче, и съежилась. Я засовываю ее за бронежилет, только не надо паники.

По радио передают приказ о готовности, мы выстраиваемся. У меня самая короткая резиновая дубинка, я таких никогда не видал. Во сне я — омоновец, и дубинка моя скукожилась. Я наношу удар, но в моей руке ничего нет, демонстранты смеются. Подходит какой-то хмырь в ушанке и ухмыляется. Я понимаю, что он иностранец: белградцы ушанок не носят. Я сбиваю ушанку с его головы, вот козел, он еще ухмыляется, когда у людей на глазах съеживаются дубинки.

Во сне кто-то сунул мне сигарету. Я поднимаю щиток и все понимаю. Ухмыляющийся хмырь в ушанке — это же я. Дубинка во мне замирает. Как раз в тот момент, когда нужно продемонстрировать. Я ору на себя, какого хера ты делаешь среди демонстрантов, когда вот-вот отдадут приказ атаковать их и эти скоты размозжат мою черепушку. Если мне хочется, чтобы меня избили, я могу отправляться в другое место. Моча уже заполняет всю голову. Дай затянуться, но поздно, по радио отдают приказ, я вижу, как я дую в свисток, и мы начинаем двигаться. Я гонюсь за собой и убегаю от себя самого, толпа все ближе и ближе, мне страшно, я наношу удар, насекомое, перевернутое на спину, я сучу ногами, я никогда не бью первым, я оставляю это другим, а потом уже все равно, ведь они меня ненавидят, так что нечего играть в прятки, да, я служу в ОМОНе за хорошие бабки, а как по-твоему, чего ради мне натягивать на себя противогаз, я думаю о страхе и не смею не бить, сволочь, мать твою, морда цыганская! Корчащееся от боли сторукое и стоногое существо. Мне не нравится кровь. Зачем кровь? Зачем бить по голове, когда он и так упадет? Я не вижу ушанки. Надеюсь, я не ушибся. Любой может заиметь оружие, чего они прыгают и вопят, уж лучше бы выстрелили, чтобы зря не таскать на себе тяжеленный бронежилет.

Во сне я сталкиваюсь с самим собой, рука уже поднята для удара, остановить ее невозможно. Но в тот миг, когда я наношу удар, дубинка куда-то девается. Я просыпаюсь. Я — это я, но я все еще вижу, как я убегаю в своей ушанке, преследуемый двоими в штатском. Я несусь вдоль бульвара Тито, по проспекту Партизанских отрядов. Демонстранты движутся мне навстречу. Я бегу в обратном направлении по маршруту, который проделывал каждый день. Я пытаюсь оторваться от своих преследователей в переулках за площадью Теразие, но кириллица пропадает, это уже больше не Белград. Повернув за угол, я оказываюсь в Праге, на площади Венцела. В мигающем свете зажигалок сто тысяч человек отплясывают рок. Я присоединяюсь к ним. У меня кончились спички, я прошу у соседа по демонстрации прикурить. И когда огонь зажигается, меня засекают агенты. Они гонятся за мной через Старо Място и дальше, по Граджину. Рука об руку стоят тысячи студентов, толпа извивается, как змея, я пробираюсь между ботинок, но агенты у меня на хвосте. Нырнув в пивную, я попадаю в Берлин. У Бранденбургских ворот я проскакиваю в только что сделанный пролом, но оторваться от агентов не удается, они преследуют меня и за стеной. Приклеив себе бороду, я стараюсь смешаться с танцующей толпой, но во сне спрятаться невозможно. Они догоняют меня на Александер-плац и пытаются загнать в угол. Я ускользаю в переулок и выныриваю в Будапеште, возле вечного огня в честь Баттяни. ^[63]

Пятнадцатое марта, свистят дубинки. Я пытаюсь добраться до площади Бема по Цепному мосту, но полицейские на мотоциклах перегораживают мне дорогу. Последнее, что я вижу: трое мужчин бьют женщину, одной рукой она придерживает шляпку на голове. Я хочу ей помочь, но агенты хватают меня за руки с обеих сторон. Я влетаю в квартиру на первом этаже на площади Адама Кларка. Из перины ливнем хлещут окровавленные гусиные перья. Я в Темешваре. Секуритате окружила приход. Верующие живым щитом окружают священника. Я переодеваюсь попом, но агенты в штатском меня вычисляют. В угнанном «трабанте» я бегу в Австрию, потом, прячась в греческой фуре, появляюсь в Тиране, но они меня вычисляют и к моему приезду устраивают в городе беспорядки. Каждая улица ведет в другой город, навстречу мне — демонстрации. София, Варшава, Лейпциг, Бухарест, Вильнюс, Братислава, Таллинн. В Гданьске, видя, как мы бежим в направлении, противоположном манифестации, докеры грозят нам кулаками. Мой сон становится черно-белым, Прага в сумерках, идут танки, наши танки. Не стреляйте, я венгр! Люди в штатском хватают меня, впихивают в подворотню и начинают методично отбивать мне почки. Во сне сил у меня прибавляется, я вырываюсь из окружения шпиков и направляюсь домой. Граница открыта. Навстречу мне движется венский гуманитарный конвой. Переодевшись сотрудником Красного Креста, я огибаю противотанковые заграждения на площади Сена. ^[64] В вышибленном взрывом окне я снова вижу своих преследователей — те же плащи, те же равнодушные улыбки. Нет, я не сдамся. По улице Фень я выхожу на площадь Москвы. Теперь путь один — назад, и я бесконечным подземным галопом скачу в Москву. Будапешт взят в кольцо, передвигаясь от дома к дому, я подавляю огневые точки повстанцев. Передо мною обрушивается стена, откапывают меня в Сталинграде. Русские возводят баррикады из замороженных трупов, наши войска ведут бои, правительство остается на своем посту. Пробираясь среди руин, я попадаю на разбитую снарядами площадь, застыв в позе восточного мудреца, памятник Ильичу медитирует о великой, октябрьской, социалистической. Он замечает меня, руки его начинают двигаться в молниеносном темпе, Шива сторукий, и в каждой руке — по кепке. Ленин, вихрь в урагане истории, вспыхивает разноцветными огнями над развалинами, как стробоскоп на дискотеке. Дорога идет через концлагеря, камеры пыток, через горы трупов. Агенты дышат мне в затылок. Навстречу мне попадаются Сакко и Ванцетти. Щелкает рубильник. Мне заламывают руку за спину. В воздухе сладковатый запах, как на конкурсе кондитеров во время присуждения призов. Меня окружают торжествующие лица, на шеф-поваре — военная фуражка.