У нас все хорошо - Арно Гайгер Страница 31

Это та мысль, которой он, собственно, хочет и будет предаваться в дальнейшем. Но он уже доходит тем временем до первого стула, встает на него и, благодаря толстым рукавицам, которые он так и не снял, подтягивается за зубцы кирпичной стены настолько, что может заглянуть в ту часть сада, которая до сих пор оставалась в мертвой зоне, недоступной его взгляду. Там какой-то мужчина, стоя на коленях, вычищает проволочным скребком мох, наросший в щелях между плитами крупнопористого бетона.

— Привет! — кричит Филипп.

Тут же звук собственного голоса напоминает ему, что на лице у него респиратор и защитные очки. Мужчина поднимает на него взгляд из-под мохнатых светлых бровей и теряется, но совсем ненадолго, до обидного ненадолго. Филипп-то считает, что заслуживает несколько большего удивления. Затем мужчина начинает вопить, грозя кулаком в сторону Филиппа, чтобы черти побрали его, да поскорее. Филипп смотрит на разъяренного человека и одновременно чувствует, что его рубашка задралась, под рубашкой обнажился пупок и ему холодно от стены. Он разрывается надвое между угрожающими жестами мужчины и приятным ощущением своего оголившегося живота. Собственно, он не прочь еще немного повисеть на напрягшихся руках. Но мужчина уже вскочил и прицелился, чтобы метнуть в Филиппа проволочный скребок, так что Филипп предпочитает скрыться. Он озадаченно плетется к следующему стулу. Достав из кармана брюк фото, прихваченное из бабушкиной спальни, он садится, заслышав за стеной голоса.

На фото — мальчик в красных, великоватых ему купальных трусах. Это Филипп, четырехлетний и светловолосый. Он стоит по колено в траве. Весь фон составляет трава, переходящая в белый, обрезанный зубчиками край. Мальчик на фото обеими руками сжимает большие садовые ножницы с желтыми ручками. Его взгляд направлен вверх к объективу, с недоверчивым выражением, как будто от него только что потребовали чего-то невозможного, например, немедленно отдать садовые ножницы, пока он не устроил ими кровавую резню. По выражению лица мальчика нетрудно понять, что сейчас что-то будет. Сейчас он расплачется.

Голоса, которые Филипп слышит за стеной, детские, и он представляет себе, что они принадлежат его старым и проверенным друзьям, которые все еще остаются детьми и ждут его, вот уже двадцать восемь с половиной лет, упорно, терпеливо и с надеждой. Может, им, как ученикам начальной школы, дано задание написать в тетради по чистописанию, что счастье приходит к тем, кто умеет ждать. Десять, двадцать, двадцать один, двадцать два раза писать одно и то же до полного отупения, до безучастности, в которой уже ничто ничего не значит. Голоса за спиной Филиппа все больше размываются, потому что он старается понимать их как можно меньше, думая в это время, что в жизни всегда так, будто пытаешься одну и ту же фразу написать в тетрадке на сей раз еще лучше. Может, от этого мы и мучаемся.

Когда Филипп возвращается к дому, створки чердачного окна сняты с петель, а проем забит картоном от коробки. Голуби снова и снова налетают на этот картон, снова и снова коготками вперед, пытаясь разорвать его, и все время жалобно пищат. Другие голуби скребутся по черепице конька, дождевого желоба — всюду, куда могут опуститься. Штайнвальд и Атаманов сидят на крыльце, на излюбленном месте Филиппа. Они без всякого удовольствия пьют пиво, которое они, как предполагает Филипп, взяли из холодильника. Вид у них угрюмый и несчастный или, во всяком случае, такой, будто у них не осталось сил еще и гордиться проделанной работой. Совершенно явно, им не до разговоров; они даже на приветствие Филиппа не отвечают. Респираторы и очки они сняли, на лицах остались от них только четкие контуры. Незащищенная кожа покрыта той же белой пылью, что и волосы, вставшие дыбом от пропитавшейся жиром пыли. Филипп же, хоть он и взмок от пота и очки его по краям запотели, стоит все еще в полной экипировке, как будто битва против власти тьмы еще не окончена и он готов сражаться с опущенным забралом. Через запотевший плексиглас он видит печальные взгляды, устремленные на его желтые резиновые сапоги. Подошвы сапог слегка испачканы землей, тогда как сапоги Штайнвальда и Атаманова заляпаны голубиным пометом и облеплены пухом.

— Ну вы молодцы, вот это я понимаю. Настоящие герои труда, — смущенно произносит Филипп.

Никаких комментариев. Но это им обоим не в упрек.

— Вы можете воспользоваться ванной на верхнем этаже. Там есть даже походная аптечка для оказания первой помощи, правда, я не знаю, что в ней.

Из царапин на шее Атаманова сочится кровь. Штайнвальд кивает, ловко сплевывает отхарканную слизь в контейнер, но не делает попытки встать. При всей выдержке, с какой он учинил на чердаке эту зачистку, такой любезности новоиспеченному владельцу виллы он не окажет.

— В любом случае спасибо, — говорит Филипп.

Ситуация мучительна для него. Он поджимает губы. С некоторым отчаянием он хватается за створки окон, прислоненные у двери. Осторожно удаляет острые остатки стекла и тащит рамы к своему велосипеду с намерением, как он оповещает рабочих, отвезти их к стекольщику.

По дороге туда он выдумывает себе следующие фотографии, все крупнозернистые, в слегка поблекших тонах. Он напоминает себе еще раз не забыть позвонить Йоханне насчет фотоаппарата, на этом, и только на этом, основании. Это он непременно должен отчетливо донести до нее, чтобы она не подумала, что он просто надоедает ей.