Железный бурьян - Уильям Кеннеди Страница 31

Артур, Артур, Элен больше ни в чем тебя не упрекает. Она понимает, что ты был человеком не стойкой преданности, не таким, как Френсис; и понимает еще, что позволила тебе ранить ее.

Элен помнит лицо Артура — какое облегчение появилось на нем, как он улыбнулся и пожелал ей удачи в тот день, когда она сказала, что уходит и будет работать тапершей на немых фильмах и в варьете. Шла по жизни своевольно — вот что делала тогда (и делает) Элен. А воля была — к благодати, если угодно; хоть и не очень-то давалась эта благодать.

И своеволие — не играла ли она в него, не обманывала ли себя Элен?

Не шла ли по жизни, подчиняясь побуждениям, жившим где-то в глубине?

Почему же, в самом деле, ничего у нее толком не получалось?

Почему жизнь ее всякий раз сворачивала на задворки, как бездомная кошка?

Кто Элен?

Кто Сильвия, скажите?

Сказать?

Элен встает и держится за медь. Ступни у Элен как ясная желтая медь. Только у кровати медь давно не чищена. А Элен воспитывалась в чистоте, и стоит она у края конечной кровати в конечной комнате конечной гостиницы конечного города конца.

И когда такая женщина, как Элен, приходит к концу чего-то, она становится грустной и сентиментальной. Она всегда любила красивое в жизни: музыку, ласковое слово, любезность, цветы, солнце, добродетельных мужчин. Люди бы опечалились, узнай они, как могла бы сложиться жизнь у Элен, если бы пошла не по той колее, которая привела ее в эту комнату.

Люди, возможно, даже заплакали бы от надежды, что такие женщины, как Элен, могли бы жить, пока не найдут себя, не выправятся, не отыщут вечно раскрывающуюся радость — вместо одинокого конца. Люди бы, возможно, почувствовали, что где-то что-то пошло неправильно, а если бы шло правильно, такая женщина, как Элен, не пала бы так низко.

Но это ошибка: нет таких женщин, как Элен.

Элен — не символ никакой потерянности, не из тех, кто «пошел по скользкой дорожке», не из тех, кто «кабы раньше знал».

Элен — не инстинкт, помрачивший разум, не мономания, рожденная в потемках души, жаждущей всего на свете, в том числе и собственной погибели.

Элен — не бездомная кошка на исходе живучей жизни.

Ибо с тех пор как Элен родилась, и утонченно воспитывалась отцом, и благородно развивалась, она сама принимала решения, основываясь на разуме, более или менее современных познаниях, интуитивном чувстве дозволенного и обычных советах подруг, любовников, врагов и прочих. В уме она никогда не была повреждена, и мозг ее вовсе не проспиртован, как полагали некоторые. Она постоянно читала газеты, правда в последние годы меньше, поскольку все новости, кажется, стали плохими. Всегда слушала радио и была в курсе музыкальной жизни. А зимой читала в библиотеке романы о женщинах и о любви: Элен знает все о Лили Барг и Дэзи Мил лер. При этом Элен следила за своей внешностью и соблюдала гигиену. Регулярно стирала нижнее белье, носила серьги, одевалась скромно — и с четками не расставалась, пока их не украли. Не была лежебокой. Она шла по жизни с чувством: я считаю, что веду себя более или менее правильно. Я верю в Бога. Я салютую флагу. Я мою себя под мышками и между ногами, и что с того, если много пью? Кому какое дело? Кто знает, сколько я не выпила?

Об этом почему-то не задумываются, когда обзывают таких, как Элен, старыми пьяными шалашовками. Для чего людям (вроде противного Рыжика на заднем сиденье автомобиля Финни) нужно оскорблять Элен? Когда Элен слышит о себе такие отзывы, она напускает на себя глухоту. Игнорирует их. Элен помнит это слово — напрасно Френсис думает, что из нее выветрилось все образование. Не выветрилось. Она не пьяница и не блядь. У нее позиция такая: я летела сквозь годы, и я никогда не отдавалась мужчинам за деньги. Сколько раз я сама платила за себя в ресторане. Я позволяла угостить себя вином, но это потому, что угощать вином — обязанность мужчины.

И если ты такая женщина, как Элен, которая не превратилась в блядь, никого не ввела в грех… (Правда, мальчики встречались в ее жизни — в барах, одинокие, как зачастую она сама, но, кажется, с грехом они уже были знакомы. Однажды.)

Однажды.

Был ли однажды мальчик?

Да, с лицом священника.

Ох, Элен, какие же кощунственные мысли лезут тебе в голову. Слава богу, ты никогда не любила священника. Чем ты это объяснишь?

Тем, что священники добродетельны.

И вот, пока Элен держится за медь и смотрит на часы, все еще показывающие без десяти одиннадцать, и думает о шлепанцах, о музыке, о большой бабочке и белом голыше с именем адресата, у нее возникает мимолетная мысль о священниках. Ибо если тебя воспитали, как Элен, ты полагаешь, что у священников хранятся ключи от двери к спасению. Сколько бы ни совершила ты грехов (сколько песку в пустыне, соли в море), ты в тот час, когда держишься за желтую медь и наблюдаешь за часами, неизбежно придешь к мысли об отпущении и вспомнишь, как душила «Фиалкой Парижа» лифчик, чтобы он, открыв на тебе платье и целуя тебя туда, не почуял запаха пота. Но священники, Элен, не имеют никакого отношения ни к лифчикам, ни к поцелуям, и тебе должно быть стыдно, что ты смешала их в одну мысль. Элен искренне раскаивается в такой мысли, но как-никак это было трудное время и для нее, и для ее веры. И хотя утром она молилась в церкви, и потом, с перерывами, целый день, и накануне ночью молилась в машине Финни, повторяя: «Се, отхожу ко сну», когда ни сна не было, ни возможности уснуть, — по сути, Элен не чувствует никакой нужды исповедаться в грехах и получить отпущение.

Элен даже задается вопросом: католичка ли она в самом деле и что такое в наши дни католик? По чести, думает она, может быть, и не католичка. Но если не католичка, то и ничто другое. Она определенно не методистка, господин Честер.

Привело ее к этой неопределенности скопление грехов, и если вам угодно назвать их грехами, то скопление это — изрядное. Сама же Элен предпочитает называть их решениями — потому-то она и не чувствует нужды исповедаться. С другой стороны, задается вопросом Элен, понимает ли хоть одна душа, насколько добродетельной была ее жизнь? Она ни разу никого не предала, а это, в конечном счете, для нее самое важное. Она признает, что оставила Френсиса, но предательством это никто не назовет. Можно, пожалуй, назвать это отречением, вроде того как отрекся ради любимой женщины король Англии. Элен отрекается ради мужчины, прежде любимого, чтобы он был настолько свободен, насколько ей нужно и насколько сама всегда была свободна, насколько оба были свободны, даже в те времена, когда их соединяла самая крепкая связь. Не Френсис ли попрошайничал на улицах, когда она заболела в тридцать третьем году? А ведь до этого он никогда не попрошайничал. Если Френсис мог попрошайничать ради любви, неужели Элен не сможет отречься ради нее же?

Ее отношения с Артуром и с Френсисом кое-кто сочтет греховными. Она признаёт, что некоторые другие ее вольности с заповедями Бога и Церкви могут сильно сказаться, когда настанет время Суда (медь и часы, медь и часы). Пусть так, но никаких священников она вызывать не будет, и сама к ним тоже не пойдет. Никому и ни под каким видом не объявит она, что любовь ее к Френсису была греховной: весьма вероятно — да нет, безусловно, — она была самым важным событием в ее жизни, важнее в конечном счете, чем любовь к Артуру, ибо Артур оказался недостоин.