Пфитц - Эндрю Крами Страница 31

Река превратилась в бурный поток. Это из-за дождей, который уже день поливающих город и все вокруг, вплоть до далеких гор, где она берет начало. Дождь еще не прекратился, но теперь это уже не ливень, а легкая морось — вполне, впрочем, достаточная, чтобы до костей промочить любого, кому достанет смелости — вернее, глупости — прогуляться сейчас по улице. За эти дни река вздулась и стала коричневой, а в самых мелких местах — желтой, цвета пергамента или стариковской кожи. Я смотрю, как вода проносится подо мною, вижу неподвижные гребни и складки, образующиеся там, где течение сжато каменными устоями моста, их рисунок похож на сложно сплетенную и уложенную прическу; неизменная структура вечно сменяющейся воды.

Не я автор этих слов. Я, Винченцо Спонтини, есмь сросток писателей, муравейник идей. Мое творение (оно так и останется ненаписанным) есть сплав вкусов, стилей и интересов тех, чьи идеи стремятся заполнить пространство, отведенное мне как литератору. Спонтини, который наливает себе стакан вина, который идет по обсаженной тополями аллее, который наслаждается красотой заката, все это разные люди, каждый из них отделен, каждый существует лишь кратчайшее мгновение либо сосуществует в хрупком согласии с другими.

Я заметил, что мир проявляется через множественность форм. Охарактеризуем эту множественность, сказав, что каждая личность есть бесконечная совокупность личностей, каждая точка пространства есть бесконечная совокупность точек, каждый рассказ есть бесконечная совокупность рассказов.

Существует точка зрения, что слова соотносятся с миром, как хорошо подобранная перчатка с рукой. Для каждой вещи есть слово, ее именующее, для каждой вещи есть слова, которые объемлют ее и определяют, описывают и изображают. Слова, соответствующие ей и не соответствующие. Я же считаю иначе. Слова образуют свой собственный мир; их контакты с миром чувственного опыта хрупки и неопределенны; связь между словом и объектом тонка и непрочна, как паутинка; каплями утренней росы висит на этих паутинках груз личных ассоциаций, неоднозначностей и индивидуально понимаемых условностей. Слова не обволакивают вещи, не вмещают их, но лишь намекают на перспективу, ненадежную и бесконечную.

Это уподобление паутине имеет свои ограничения (как и любое рассуждение по аналогии), но есть у него и преимущества. Мы можем смотреть на язык как на сеть, сплетенную нами в надежде поймать нечто, вечно от нас ускользающее. И мы должны хранить неусыпную бдительность, дабы не попасться в нами же созданную ловушку.

Кроме того, эта идея неявно предполагает, что там, во внешнем мире, есть нечто, могущее быть пойманным. А не может ли быть, что в отсутствие языка все вещи теряют смысл, подобно тому, как в отсутствие света они теряют цвет?

Все есть вода. Не только река, — мост, на котором я стою, есть иная разновидность воды, и статуи, его украшающие, они тоже одна из форм той же самой субстанции, того же извечного принципа. Серые облака, плывущие над городом, суть очевиднейший тому пример, но также и воздух, коим я дышу, и время, протекшее, пока эти мысли текли сквозь мое сознание, и даже самые эти мысли; все есть вода, текущая в воде, водою поддерживаемая.

В то, иное время (время, о котором некоторые из нас все еще стремятся написать, однако теперь страсть их питается одной лишь ностальгией) было ощущение (иллюзорное), что слова, нами порождаемые, излучаются из единой точки, центра, правильным пучком, словно проецируемые через линзу. И что в сознании читателя они могут снова собраться в изображение этой изначальной точки. Единые и согласные в своих усилиях, мы были тогда, по сути, оптическим прибором, сквозь который преломлялась и фокусировалась реальность мира.

А теперь не осталось сомнений, что согласие это было всего лишь иллюзией, что оно держалось (до поры до времени) на тщеславии, на гордыне и алчности. Суетные вещи, пустые, но кто может сказать, положа руку на сердце, что никогда не боролся ни с одной из этих призрачных теней — или что всегда побеждал в такой борьбе? Так что теперь мы не фокусируем мир, а разе что увеличиваем, подобно лупе, разъединяющие нас противоречия.

Я считаю, что у меня есть воспоминания, однако это может быть очередной их каверзой. Я считаю, что действую по своей воле, однако откуда мне знать, кто водит моей рукой, когда я пишу, моими глазами и мыслями, когда я читаю. Я знаю лишь то, что проявляюсь через множество различных, не похожих друг на друга голосов. Что я есть собрание — антология — обрывочных, разношерстных идей. Не так ли и любой человек?

Нельзя понимать разум как некую единую сущность. Он больше похож на сообщество, собрание взаимообщающихся частей. И где же тогда, спросите вы, находится «я»? Неужели это просто одна из этих частей, вполне рядовая, ничем особым не примечательная?

Статуи; как и меня, их разъедает влага. Каменные лица, исполосованные черными ручейками, неощутимый, нескончаемый процесс обветшания и распада. Со временем эти лица, эти руки изгладятся совсем, вернутся в косный камень, и тогда по краям моста будут стоять два ряда безликих валунов. Подобно статуям, подобно мосту и всему городу, я ветшаю под дождем, истираюсь; в конце концов и от меня останется лишь камень с день ото дня все труднее различимой надписью.

Думая об этих словах, я смутно замечаю у себя другие мысли (жесткость каменной скамейки, на которой сижу, воображаемый уют моего кабинета и прочие образы, насылаемые на меня ими). Можно ли иметь мысль, абсолютно ее не сознавая? Можно ли иметь много раздельных, незнакомых друг с другом «я»?

Я воображаю следующую ситуацию: некая группа авторов совместно работает над созданием работ некоего писателя. Так как автора этого не существует, не может существовать и единого центра, откуда исходит их творение; вместо внятного текста получается беспорядочная груда идей, которой авторы эти стремятся придать хоть какое-нибудь подобие связности. Какой общий фактор объединит все произведенные ими фрагменты? Эта проблема должна быть разрешена в первую очередь, потому что этим фактором (если только он может быть найден) является характер писателя, которого они пытаются создать. Они пишут не книгу, а скорее уж автора этой книги. Или это тоже одна из идей, подкинутых мне ими, для обмана?

В складках и свивках бегущей воды я вижу другие надписи, неосязаемые и непреходящие. На этан мосту бывало бессчетное множество людей, и все же реку, которую я сейчас вижу, не видел до меня никто. Я первый, кто видит здесь эту воду, это собрание дождевых капель, я же буду и последним. Да и сам мост, на котором я стою, тот же ли это самый, по которому ходили, держась за руки, другие, летним вечером или свежим весенним утром? Подобно реке, мост пребывает в постоянном изменении, в процессе распада и разрушения, замены и обновления. Я первый, кто стоит на этом мосту, я буду и последним.