Прощание с осенью - Станислав Игнаций Виткевич Страница 31

— Я так рада, что мы наконец познакомилась, — сказала Геля. — С вашим женихом мы уже год как дружим, а так знакомы уже давно. Он всегда строил мне глазки, пока не познакомился со мной — теперь все.

З о с я. Он меня не замечал несколько лет. Не знаю, что с ним стало теперь. Я боюсь вас, вы слишком красивы.

Г е л я. Я, видите ли, еврейка; они меня ненавидят за это и боятся этого, не исключая моего жениха, — так смешно. Препудрех, не будь таким грустным, — сказала она, точно бритвой полоснула по его истерзанной мальчишеской мордашке.

— Да, — простонал Азалин, не понятно зачем вставая.

Г е л я. Сиди! (Он сел.)

Будущее разбухало перед ним, как одна жуткая, безумно нарывающая болезненная язва. Операция без хлороформа началась и должна была продолжаться в таком виде до конца периода обручения. А потом? Одна только мысль об этом нагоняла не него безотчетный страх. Сумеет ли он овладеть этой фурией, как ее называли. Он и не надеялся развязаться с этой женщиной, более того: ему даже не хотелось этого ни за что на свете. В глубине души он гордился своим падением — наконец хоть что-то происходило. Он напрасно искал спасения — оставалась одна лишь музыка: князь импровизировал порой дикие вещи, но еще не смел предстать с этим перед знатоками. «О, если бы я был человеком искусства! — повторял он за Атаназием. — Если бы я мог поверить в это!» Но как обрести веру в то, что сделанное им — настоящее искусство? Ведь только это могло дать подлинную силу. Он боялся разочарования и таился с этой проблемой даже от самых близких. Оба они с Логойским были на наклонной плоскости — отсюда и их дружба — к несчастью, Азалин не нравился «графу».

Г е л я (Зосе). Эти мужчины — банда глупцов. Ни в коем случае нельзя пасть так низко, чтобы относиться к ним всерьез. Держать их в клетках, пусть даже золотых, и выпускать их на нас в нужные моменты, а потом стряхнуть их с себя и прочь. Для бесед по существу у нас есть жрецы самых разных культов. Эта вымирающая раса случайных (не наследственных) разгадывателей тайн — вот единственная достойная беседы партия. (Всех внутренне тошнило от отвращения: только красота Гели придавала этой мерзости позитивное значение, но уже в сфере извращенности.) Подумать только, чтобы два таких, уж и не скажу что (Логойский зашелся в злом смехе), как эти наши женихи, чтобы стреляться из-за такой глупости, как недоразумение на улице! Я испытываю формальное отвращение к Азику, что у него так обернулось. Я так хотела выхаживать его, долго, долго, даже если бы он в конце концов умер. О, как я завидовала вам: нет, не объекту ваших ухаживаний, а самой функции.

Зося окончательно смутилась. Атаназия безумно раздражал этот разговор, он чуть из кожи не лез, но в основе было нечто сексуальное: «половой гнев», угрожающий лингамом как орудием битья. «Да, женщины любят провоцировать такую злость. Мерзость на каждом шагу. Как только захочу, сразу поимею тебя в любой момент. В любви то же самое, только поверхностно замаскированное. Ендрек прав: дружба — нечто бесконечно высшее, только не такая дружба, какую он себе представляет». Но в отношении Гели у него больше не было прежней уверенности, и это возбуждало его еще сильнее. Недавняя гармония паралича окончательно развеялась. Жизнь лежала перед ним, как не замеченная медведем падаль, как открытая гноящаяся рана, как бесстыдно раздвинутые створки какого-то монструазного полового органа: не удовлетворенная, надоевшая, развороченная, неряшливая, ускользающая от всех категорий, но уже не как метафизическая диковина, а как таковая, обыденная, от сих до сих, в которой все таково, каково оно есть: и ресторан, водочка, закусочка и пивко, и сигаретка, работка, девочка, романец и дружок, вечерок и бабка, и невеста, и какие-то комнатки, коврики и все это удовольствие, это человеческое, отвратительное, лишенное покрова тайны, сведенное к химическим изменениям в гаструлах или бластулах, а может, и в каких других мелких пакостях, из которых состоит тело и о которых так любил говорить Хваздрыгель. Он услышал робкий ответ Зоси и снова почувствовал, что любит ее, но все, как и прежде было обмазано полужидким паскудством. Силы покинули его.

З о с я (Геле). А я вам во всем завидую, даже в том, что вы — еврейка, только вам. Вы имеете право на все. Но больше всего я завидую вашей нарочитой вульгарности, которую вы так хорошо умеете подать. (Геля посмотрела на нее с интересом). Мне хотелось бы быть такой.

Г е л я. А если бы я вдруг так влюбилась в господина Атаназия, что захотела бы отнять его у вас?

Бурая тень прошла по светлому «личику» Зоси: в этот момент она стала почти что брюнеткой.

— Вас единственную я могла бы убить за это, — сказала она чуть ли не взрываясь и краснея до корней волос (Так она подумала о себе в тот момент.) — Но вы ведь шутите. Я хочу быть вашей подружкой, да, это так. — Она взяла ее за руку, и они прильнули друг к другу, не обнимаясь.

Атаназий извивался на постели от чувства гадливости. Зося говорила, как во сне, вопреки себе, с отвращением, однако была вынуждена говорить: что-то непреодолимо тянуло ее к этой женщине (не «девушке» — об этом она знала наверняка), «как птичку тянет к змее» — промелькнула у нее банальная мысль.

— Убить, убить, — шептала Геля, глядя широко раскрытыми глазами в бесконечность. — А ты знаешь, деточка,что это значит — убить, хотя бы себя?

Несмотря на всю свою медицину, Зося почувствовала себя слабой, бедной. Она еще сильнее прижалась к той, другой, и целиком отдалась ей. «Как мужчине, — подумалось ей. — Но ведь в этом нет ничего лесбийского». То изменение, которое началось уже во время разговора с Логойским, прогрессировало с безумной скоростью, открывая далекие горизонты, новые просторы неведомых стран. Все это как бы на глобусе зарисовалось на мозге. Она видела свой мозг в разноцветных «тонировках», как в анатомическом атласе. Все было таким страшным, таким страшным. Она впервые ощутила замаскированный повседневностью ужас существования и то запредельное абсолютное одиночество, о котором столько раз говорил ей Атаназий. Она все сильнее прижималась к Геле, пока наконец не обняла ее за шею и не поцеловала в самые губы, немного снизу и сбоку. В этот самый момент глаза Гели встретились как бы над поцелуем, в какой-то другой, чистой сфере с глазами Атаназия, который внезапно, психически, разумеется... Что? Ничего.

Каждому из этой троицы казалось, что остальные двое точно чувствуют то, в чем их подозревают. Особенно Атаназий, которого всегда отличало подсознательное «предположение», что все люди в сущности одинаковы и немного похожи на него. Наверняка никто никогда не был так далек друг от друга, как эта троица обреченных. Через муки противоречий Атаназий ощущал дикую полноту жизни: назревший плод будущего, казалось, вот-вот сладострастно лопнет, брызжа свежим соком на помятые сухие остатки воспоминаний о событиях прошлого. Гноящаяся рана превратилась в смачный кусок: он мог, когда хотел, впиться в него зубами, но дразнил сам себя, провоцируя все более сильное вожделение. Будущее встало перед ним сумрачной крепостью, полной загадочных башен, поворотов, бастионов и рвов — ему предстояло покорить ее, как незнакомую женщину, о которой он не знал ничего. Весь предыдущий разговор приобрел странный смысл, даже в наиболее безнадежных итогах. Он ощущал себя во власти своего предназначения, и его жалкая судьба бывшего помощника адвоката и псевдоинтеллигента выросла до размеров метафизического символа в зловещей грозе откровения будущего, с которым он успел срастись в неразделимый монолит. Хлюпкое болото кишок застыло, превратившись в твердую кучу. «Буду обладать ими обеими — вот для меня символ высшей жизни. Все тогда само собой образуется, станет единым, за исключением места и времени». Однако минута истекала сама собой, а величие все не приходило. Тащилось что-то мертвое, пока оно в конце концов не лопнуло и не растеклось перед тем, как окончательно одрябнуть. И всего-то? Он остался, словно телега со сломанным колесом в унылом поле. Вокруг сгущался угрюмый сумрак непреодолимой потусторонней скуки всего Бытия. Постоянное колебание между самой возвышенной метафизической странностью бытия и самой жалкой жизненной подлянкой. Были б это по крайней мере убийства!