Моя другая жизнь - Пол Теру Страница 31

Если не считать официальных выпивонов в посольствах — особенно ими славились американцы, — никто из моих знакомых не принимал у себя дома гостей, никто не вел светскую жизнь. Наоборот: люди гордились званием одинокого волка и пьяницы с дурным характером. Хаос для них составлял цель жизни; спьяну они рассказывали истории о том, как в прошлый раз напились и сколько безобразий натворили. Если в университетский клуб забредал человек со стороны, его — или ее — обычно встречали по-хамски. Нагрубить кому-то прямо в лицо не моргнув глазом, поставить свою жертву в унизительное положение человека, не успевающего парировать чужие оскорбления, — это возводилось в ранг искусства. Если же жертва — женщина, тем лучше. «Ну и паршивец», — восхищенно говорили о палаче. Слыша эту фразу в клубе, я вспоминал, до какой степени ненавижу университет и жалею этих людей, как сильно мне хочется уволиться и уехать куда глаза глядят.

Но бросить работу я не мог. Итак, я оставался, слушал, как в университетском клубе мои коллеги шепотом злословят друг о друге, рассказывают одни и те же гнусные анекдоты, жалуются, смотря по сезону, на зной или на дождь. Вечеринок не устраивал никто — разве что по случаю окончательного отъезда из Сингапура. На проводах воздух закисал от досады и ревности к человеку, которому удалось отсюда выбраться. Потом мы пили за «отсутствующих друзей», говорили о них постоянно — с насмешкой или завистью, определить было сложно. Другие представители западной колонии в Сингапуре — немолодые англичане — даже вообразить себе не могли моего стремления стать профессиональным, самодостаточным писателем. Да и я знал, что существование свободного художника мне пока не по карману. Итак, я был загружен до предела: преподавание на английской кафедре университета, писательство, семья.

Прошел год, за ним другой. В 1970-м я все еще сидел на минимальной зарплате, все еще учил английскому, все еще читал курс под названием «Современники Шекспира», все еще писал роман. От стихов меня излечила Африка. Сочинение беллетристики явно сулило больше надежд на финансовую независимость. Я неустанно приводил себе этот довод, но на самом-то деле знал, что одержим страстью, в основе своей совершенно бескорыстной: я непременно должен был превращать все, что вижу, в литературу, облекать свои впечатления в некую форму, проливать на них свет. Два моих романа были опубликованы. Места, где они канули в Лету, еще можно было угадать по разбегающимся волнам; пресса отреагировала учтивыми рецензиями.

На этом мое желание писать не иссякло. Голова моя была полна сюжетов, монологов, имен для персонажей. Я писал каждое утро, с семи до десяти, к одиннадцати уходил в университет читать лекцию, после ланча вел практические занятия, с пяти до семи сидел в баре, затем отправлялся домой, к семье. Это было аномальное и эгоистическое существование, но оно ничем не отличалось от образа жизни других мужчин: англичан, индийцев, китайцев. Хотя существовали мы на медные гроши, у нас было две служанки. Так уж водилось в Сингапуре.

Мы — мы четверо и две няни («амы», по-местному), А Чан и А Хо, — занимали половину душного бунгало с заплесневелой штукатуркой у самой Букит Тимах-роуд. Дома вечно воняло выхлопными газами; круглосуточно слышалось одышливое пыхтение и шуршание автобусов. Прямо напротив стоял «Приют спокойствия», заведение, где обслуживали исключительно участников войны во Вьетнаме — рядовых и сержантов. (Офицеры останавливались в нескольких кварталах отсюда, в «Шелфорде»; проститутки там были классом повыше, а также имелся глухой забор.) «Приют спокойствия» являл собой бордель с претензиями, один из сингапурских секретов Полишинеля. Вход туда был открыт лишь солдатам и девицам легкого поведения. Даже полиция старалась держаться от него подальше. Заведение функционировало с молчаливого попустительства Соединенных Штатов и отцов города Сингапура. Я свел знакомство с тамошним привратником, тамильским индусом по имени Сатьямурти и часто захаживал к нему по дороге из университета домой.

Солдаты приезжали на неделю и в первый же день выбирали себе подруг. Автобусы прибывали по понедельникам. Я видел, как Сатья распахивал перед ними ворота и тотчас закрывал, едва, освободившись от пассажиров, автобусы выкатывались за пределы двора. Солдаты и проститутки прогуливались в окрестностях борделя, сидели на скамейках подле канала, держась за руки. Они фотографировались в ателье Лака Она (в пассаже на Букит Тимах), и снимки — трофеи Лака Она: солдат и шлюха — потом долго висели в витрине уже после того, как девица обретала новых приятелей, а парень уезжал обратно и, вполне возможно, успевал погибнуть. Попадались солдаты, пренебрегавшие проститутками; эти просто пили, отчаянно дрались и смотрели ковбойские фильмы. Кое-кто порой забредал через спортивную площадку в здание университета. Одного мы как-то застали в нашей библиотеке — вид у него был совершенно ошарашенный. Рингроуз написал об этом солдате стихотворение. В конце недели снова прибывали автобусы и забирали их всех назад, на войну.

Я призыву не подлежал, поскольку состоял в браке. Я был один из тех потных молодых людей в рубашках с короткими рукавами и в сандалиях, которые томились в компании китайцев и малайцев на автобусной остановке у магазина «Чоп Кен-Фатт Хен» («Оптовая торговля»), держа в обеих руках авоськи с продуктами. Я чувствовал себя стариком лет пятидесяти, а то и постарше; возраст этот в ту пору казался мне весьма преклонным. Мимо, управляемые лихими малайскими шоферами, быстро проносились автомобили, где сидели пассажиры, разодетые для приемов на открытом воздухе и легких возлияний в начале вечера.

Сингапур был островом радушных светских львов и хозяек салонов. Всякий стремился культивировать деловые связи или просто принимать у себя сливки общества. Газета «Стрейтс-таймс» пестрела противными физиономиями этих людей: на фотографиях они обнимались друг с другом, размякшие, разряженные, довольные. В пространных подписях к фото сообщались их полные имена, а часто и дурацкие прозвища. Все они были мне абсолютно чужды, казались не странными, нет, — а только далекими и нелепыми обитателями мира, столь несхожего с моим, что мне им попросту нечего было сказать; и они меня не знали. Я их ненавидел. И мысленно умолял: «Пожалуйста, позовите и меня тоже!»

Изредка мы получали приглашения на вечеринки в резиденцию американского посла. Вьетнамская война ставила нас в подобных случаях перед некоей моральной дилеммой, которая, надо признаться, воспринималась не слишком серьезно. Мы никогда не отказывались.