Этот сладкий запах психоза. Доктор Мукти и другие истории - Уилл Селф Страница 31

Шарли влетела в комнату, ее пышные формы были втиснуты в дорогое платье и отдавали пьянящим ароматом быстро распространяющейся амбры. Вся покрыта китовыми кишками, усмехнулся про себя Зак, и эта мысль немного разогнала боль от радостной измены супруги.

— Вот график, Зак. — Она пошелестела листком бумаги. — Анна поднимет детей и соберет их в школу. Тебе нужно только подстраховать ее днем пару часов, когда их привезут обратно. Ты справишься с этим, правда же?

— Ну… да… но… — пролепетал он.

— Ну же, Зак, это ведь твои дети!

— Я понимаю, но разве ты не видишь, в каком я состоянии, Шарли, я едва могу говорить из-за чертовой челюсти.

— И кто в этом виноват? — огрызнулась она. — Тебе в твоем возрасте вообще не следовало бы заниматься больными, тем более в одиночку пытаться вылечить нескольких пациентов, да еще без необходимой подготовки.

— Но это моя профессия, Шарли, — то, чем я занимаюсь!

— В данный момент, Зак, ты занимаешься детьми, пока я в отъезде. Два часа днем и по ночам — небольшое одолжение, мне кажется. — Она так быстро запечатлела поцелуй на его потном лбу, словно муха приземлилась на секунду и тут же унеслась в раскрытую дверь.

Он слышал, как она вприпрыжку сбегает по лестнице, стучит каблуками в холле и открывает тяжелую входную дверь. Ожидавший внизу таксист был послан наверх и, как водится, нарисовался в комнате для переодевания; багаж Шарли располагался вокруг похожего на созревший в неурочное время года фрукт, толстого кожаного чемодана самого Зака. «Хрршо, старичок», — пробормотал таксист, добавляя свой «набор мачо» — запах сигарет и старой машины — к еще не выветрившемуся парфюму Шарли. Но Зак Баснер не ответил, он повернулся лицом к стене и, вздохнув, отгородил глухим заслоном от этого хамства свои большие, покрытые пушком уши.

Неделя присмотра за детьми в его состоянии! В его возрасте! Об этом нечего было и думать. Не то чтобы он не любил Алекса и Крессиду, но их шум, возня и неприятие правил, которые он пытался установить, жутко утомляли его. Заставляя близнецов съесть ужин, или ограничивая их время у телевизора, или отдергивая руку одного ребенка, схватившего за волосы другого, он пытался вспомнить, каким был опыт общения с его первыми детьми, как он с ними справлялся. Конечно, в то время отношения не отличались такой строгостью. Когда мальчики были совсем маленькими, вся семья жила неподалеку от пациентов «Дома идей» Зака в Уиллесдене. В те непростые времена жильцов не называли «пациентами», только «клиентами», эвфемизм, который Зак открыто презирал. И лечили их не так, каким бы буйным и необузданным ни было их поведение. Все они варились в одном котле — пациенты, врачи, взрослые и дети. Существовали обычные домашние задания: практика заказов молока, наблюдение за подготовкой уроков, азы подтирания задов, но Зак не мог припомнить, как это все осуществлялось.

Он не уклонялся от этой ответственности — вовсе нет. Он всегда гордился тем, что брал на себя долю бремени, но почему-то вневременное домашнее «сейчас» — которое не было таким уж иным в проявлении, как он часто отмечал, свободной формы активной, межличностной психотерапии — не соотносилось ни с какой четкой хронологией. Это Дэвид, старший, сломал себе зуб, сверзившись с садовой лестницы, или Бруно? А мочился в постели кто — тоже Бруно? А когда именно им обоим разрешили носить длинные брюки? Почему он так хорошо помнил обоих мальчиков, их верхние губы, нависавшие над нижними, их босые ноги — совсем не босые, а как у фавнов, получивших частное образование?

Даже теперь, когда он старательно готовил миски хлопьев и читал вслух детские книжки, успевшие стать классикой с тех пор, как он впервые познал, что значит быть родителем, Баснер пытался воскресить то изумление молодого отца, наблюдавшего за двумя миллиардами нейронов, самоорганизующихся в способность чувствовать, и видевшего подобие этого процесса на мелких поросячьих мордашках с маленькими носиками, украшенными двумя свисавшими сосульками зеленого цвета.

Но в тот вечер, блуждая кругами по кухне, кренясь на один бок, в халате, пояс которого цеплялся за модные кухонные прибамбасы, пока он героическим усилием пытался приготовить ужин для близнецов своими артритными пальцами, при этом его поврежденная челюсть болела и пот капал со лба, так вот, в тот вечер Зак Баснер не мог достичь мысленного контакта с детьми, не считая еле ощутимой возвышенной близости. Как говорится в современной поговорке, от которой его тошнило, он был им по барабану.

Совсем по-другому Зак вел себя с младшим коллегой Шивой Мукти. Он тяготился мыслью, как тесно переплетены и исполнены взаимовыручки индийские семьи. Окажись Зак на месте Мукти, вместо этой изоляции он, без сомнения, был бы окружен запахами сандала, женщинами в сари, и каждая бы наперебой пыталась облегчить груз его ответственности, помогала бы ему и всячески баловала его.

Согнувшись в три погибели в своем кабинете и слушая тошнотворный, вязкий, будто каша, звук, с которым старческие челюсти пережевывали что-то в комнате по соседству — как нечто настолько мягкое может так раздражать? — Шива Мукти терзался видениями покоя, явно доставлявшим его Немезиде наслаждение. Видения Шивы стали отвратительно подробными с тех пор, как он взял за обыкновение выкуривать «косячок» под вечер. Свою дозу экспериментов с наркотиками он получил, еще будучи студентом-медиком: немного спида в целях повышения контроля, бета-адреноблокатор для восстановления спокойствия на время устных экзаменов. Став младшим врачом, Шива, бывало, вводил себе остаток диаморфина, который колол какому-нибудь старому, измучившемуся бедняге. Однако он до сих пор никогда всерьез не отравлял ничем своего организма из соображений сохранить тонус и потенцию. Гашиш у него хранился давно — перепал от Роки, когда у того случился яркий приступ инстинкта самосохранения. Без каких-либо далеко идущих намерений, Шива бросил это богатство в ящик стола и напрочь о нем забыл.

А теперь, вот уже около недели, каждый вечер после ужина он занимал позицию возле мусорных баков позади гаража. Взирая на неогороженные участки загородных садов, каждый с безлиственным деревом и голыми шпалерами, он совершал приготовления к своей элегической церемонии. Резкий дым отдавался в его чувствительных мембранах, пока он разливался проникновенными извинениями в адрес души покойного шизофреника, а в ответ слышал пожелания долгих лет счастья.

Но однажды, когда Шива вернулся домой, на него накинулся кухонный линолеум, а лампы ударили по нему сверху столбами света. Тетушки и дядюшки верещали, словно священные мартышки, которых незнамо как занесло на другой конец земного шара. Шива удалился к себе в кабинет и заперся среди коробок с папками, где он сам себя мучил ночь за ночью, грезя о спокойном выздоровлении своего соперника.

Доктор Зак Баснер находился в санатории высшего класса в австрийском Тироле. Пока он лежал на диване в окружении подушек с сатиновыми кисточками, девицы с ямочками на щеках искусно удаляли корки с огуречных сэндвичей, а услужливые студенты-медики изображали внимание. Нападение Вадья, вовсе не имевшее характер грубого и тяжелого насилия, обернулось для Баснера возможностью растянуть слабую нить своих теоретических спекуляций. «Кто полностью понимает взаимосвязь между заболеваниями? — Шива уже слышал, как Баснер обращается к восторженной аудитории в присущем ему фирменном ораторском стиле. — Была эта самая пресловутая эхолалия моего пациента попыткой противостоять его же алкоголизму? Возможно, повторяя сам за собой слово в слово, он разыгрывал навязчиво-маниакальное расстройство? Или, напротив, не являясь ни в коей мере буйным алкоголиком, Вадья выпивал с целью медикаментозного воздействия на свою однополярную депрессию? Из этого следует, что повторы были сигналом, постоянно звучащим, дабы уберечь его от зарождающейся кататонии…»