Свое счастье - Ирина Грекова Страница 31

— Этого возьму, черненького.

— Пожалуйста, только должен предупредить: он из всего выводка самый слабый.

— Это хорошо. Я люблю слабых, судьбой обиженных.

Извлекли из клубка котят черного, подняли в воздух. Он раскрыл голубые глазки, слабо пискнул. Тоненькие, почти невидимые коготки скребли воздух.

— Какой обаятельный! — сказала Даная. — Он кот или кошка?

— Понятия не имею.

— Все равно беру. Назову Чёртушкой. Годится в любом случае.

— Что ж, имя хорошее.

Чёртушка, немного повозившись, свернулся на теплых коленях Данаи и задремал. Она осторожно поглаживала его — до чего же худ! Одни косточки! Полынин пристально ее разглядывал. Не померещилось ли ему сходство с Надеждой? Нет, безусловно, что-то общее есть. Прибой волос. Сердцевидный овал лица. Глубокая впадинка от носа к верхней губе. Как он этого раньше не замечал, видя Данаю почти ежедневно?

— Что вы меня так разглядываете? — спросила она. — Может быть, вы в меня влюблены?

Сходство с Надеждой, мигнув, исчезло.

— К сожалению, нет, — ответил Полынин.

— А что? В меня можно влюбиться. Я красивая.

— Это не причина.

— Плохо вы меня принимаете. Я же ваша гостья. Гостей полагается угощать.

— У меня мало что есть. Чаю с печеньем хотите?

— Хочу. Главное, чтобы от души.

Полынин пошел на кухню ставить чайник. Даная, оставшись одна, оглядывала комнату. «Приятно», — сказала она, войдя. Нет, не приятно. Чисто, пусто. Ни пылинки. Без пыли какой-то нежилой вид. На стенах — ни картин, ни фотографий. На угловой полке — одна деревянная скульптура, нечто вроде человека, с усилием рождающегося из дерева…

Чёртушка потянулся, расправил игольчатые коготки и замурлыкал. От его тельца шло явственное дрожание, передававшееся вверх по руке. Существо слабое, хрупкое, недолговечное…

Вошел Полынин.

— Игорь Константинович, а ведь все кошки вашего года рождения уже умерли. И все собаки. И все лошади. Вам это не страшно?

— Нисколько.

— А мне страшно. Я люблю жизнь и не хочу умирать. Может быть, потому, что я ничего в своей жизни не сделала. Если умру, окажется, что жила зря. Вот вы в своей жизни много сделали. Поэтому вам и не страшно.

— Ничего я не сделал. Утону, как камень, упавший в воду. Пока живу, от меня идут круги…

— Хотела бы я, чтобы от меня шли такие круги!

Чёртушку сняли с колен и положили к другим, у пушистого бока Марьи Васильевны.

Чай у Полынина был крепкий, золотой, свежезаваренный.

— Со слоном? — спросила Даная.

— Со слоном. Индийский.

— Это я люблю. Между прочим, слоны вашего возраста, возможно, еще живут.

— Спасибо. Берите печенье.

— Оригинально. Обычно, когда ждут гостей, покупают торт, а у вас — сухое печенье.

— Виноват, я вас не ждал. А если бы и ждал, никакого торта не купил бы. Эти жирные символы праздника я терпеть не могу. Это наш, русский обычай, причем появившийся за последние годы. За границей этого нет. Там угощают куда более скромно, по нашим масштабам — бедно.

— А я люблю торты. Не есть, а смотреть. Есть мне нельзя из-за фигуры. Мы, полные женщины, лишены радостей жизни. А смотреть люблю. Что-то торжественное. Особенно когда рожденье, свечи по числу лет, огоньки дрожат, подмигивают… Знаете, один мой знакомый мальчик, лет шести, глядя на такой торт, сочинил стихи. Называются: «Чашки чая». Я их запомнила, прочесть?

Полынин кивнул.

— Передо мною торт стоит.

В торту свеча горит.

Один годик мне исполнялся,

Когда горела одна свеча.

Когда горела одна свеча —

Рождался я.

Балалаечка моя!

Не наигрался я!

В глазах Данаи появились слезы.

— Вы плачете? Дать валерьянки?

— Не надо. У меня вообще слезы близко. Выступят и уйдут внутрь. Это ненадолго, из-за стихов. Такая в них грусть: «Не наигрался я!» Вот и я не наигралась на своей балалаечке… Потому и боюсь смерти. Но не всегда. Иногда я ее призываю, чтобы не проходить позора старения.

— Слово «старение» применительно к вам не звучит.

— Приятно слышать. С этой точки зрения полезно общаться с людьми не своего возраста, а старше. Давайте не будем о смерти, о кошках, слонах, лошадях. Лучше посплетничаем. Обожаю сплетничать! А вы?

— До сих пор не замечал в себе этой черты.

— Бросьте. Конечно, любите, как и все, но не хотите признаться. Полагается думать, что сплетни — это плохо. Наоборот! Когда мы говорим о людях, они оживают. Кажется, в спектакле «Синяя птица» проводится идея, что мертвые оживают, когда мы о них говорим.

— То мертвые.

Полынину вдруг пришла в голову шальная мысль рассказать о Надежде, но он сразу же ее отбросил.

— Мертвые оживают, — задумчиво сказала Даная, — а живые становятся живее, когда мы о них говорим.

— Новая точка зрения, — усмехнулся Полынин, — но на сегодняшний вечер я готов ее принять. О ком вы хотите говорить?

— О разных людях. В частности, о Нешатове. Какого вы мнения о нем?

— Трудно сказать. Человек для нас новый, я его еще до конца не понял. По-видимому, дельный инженер. Способностей к теоретической работе пока не видно. Усидчивость незаурядная.

— Я не о деловых качествах, а о личных. Что он за человек?

— Сложный. Замкнутый. Обидчивый. Чем-то и кем-то обделенный.

— Вроде вашего, теперь моего, Чёртушки. Как, по-вашему, он честный человек?

— Я любого человека считаю честным, пока он мне не доказал противного.

— Правда, что он сидел в тюрьме? А потом долго был в психиатричке?

— Первый раз слышу. А откуда у вас такая информация?

— От Феликса Толбина.

— Вероятно, правда. Он обычно сообщает достоверные факты.

— Кстати, какого вы мнения о Феликсе? Давайте уж и его оживим.

— Феликса я знаю лучше. В целом я о нем высокого мнения. Исполнителен, вежлив, точен. Правильная речь, в наше время это редко встречается, особенно среди молодежи.

— А как по-вашему, Феликс красив?

— Ну и вопрос! Об этом вам судить, вы женщина.

— Как женщина я на него не резонирую. Не мой диакон волн. Объективно красив, но это красота не нашего времени. Щеки розовые, зубы белые-белые, волосы русые-русые. Как будто его старинный художник писал за деньги, желая польстить.

— Это вы верно подметили.