Маленькая хня. Рассказы и повести - Лора Белоиван Страница 31

Я еще не ревела, когда вошел старпом и спросил, не Миськов ли сегодня будет делать приборку в кают-компании.

Обед и ужин в тот день все-таки отменили. Экипаж удовлетворялся галетами и бланшированной в масле сайрой.

На утро, когда мы стояли на рейде Владивостока, а ноги и руки у меня отсутствовали по причине ночных земельных работ, к борту судна подошел катер. Я не боялась замечаний от санвластей: в кают-компании, столовой команды и буфетной не осталось и следа от вчерашнего разгрома. Нежно пахло хлоркой. Не сумев остановиться после выгрузки за борт 2,5 тонн чернозема, я, впавши в какую-то гипермобильную разновидность комы, вылизала объекты своего заведования до ненормального блеска, выискивая по углам микроскопические комочки земли и истребляя запах какао. Несколько раз за ночь в кают-компанию заглядывал старпом и, убедившись, что я не нуждаюсь в помощи Миськова, уходил.

Толстая тетка с бородой и в белом халате, пройдясь по кают-компании, открыла крышку пианино и провела пальцем по клавишам.

— Пыль, — строго сказала она, глядя сквозь меня на старпома. Тот хмыкнул и пожал плечами:

— Давно не играли.

УГУ

«Слышь, а моя-то, знаешь чего?» — слышалось из предбанника ЦПУ во время разводки мотористов.

«Красивая, падла. Как глянул ей в глазищи, так внутри все аж вообще», — звучало на пяти углах.

Все разговоры были теперь только о совах.

Третий помощник хвастался, что новая сова хочет выклевать ему глаза, поэтому он спит в темных очках; кормил он ее из ножниц.

Сова стармеха летала по каюте и какала в разные стороны; палас он вызвался чистить сам.

Боцман ходил с разорванной губой и отрицал тот факт, что хотел поцеловать сову.

Артельщик кормил свою курицей и говорил, что так будет лучше.

Старпом не вылезал из каюты. Из-за двери слышалось его нежное курлыканье.

Откуда на пароходе совы? — спросите вы. А вот откуда.

Нам не очень везло в этом завозе. Сначала спятил четвертый механик. Вахтенный матрос пришел будить четвертого и застал того во время диалога с мамой: четвертый механик звонил домой из рундука, приложив к уху маленький походный утюг. Парня оставили в психбольнице Камчатского Петропавловска.

Еще перед этим у нас произошло смещение насыпного груза (угля), и пароход чуть не сделал оверкиль, причем шансов у экипажа было немногим больше, чем у того самого насыпного груза: море, довольно холодное на ощупь, брыкалось и пенилось, а у старенького «броняги» заклинило шлюпочную лебедку по левому борту. С правого же сигануть в воду было невозможно, потому что крен был именно на левый борт, и ветер дул тоже слева, чем немного поддерживал судно в остойчивом положении. В качестве шанса оставались еще плотики, но вода, как уже говорилось выше, была довольно холодной на ощупь, а само море вело себя нехорошо. Поскольку ни на шлюпки, ни на плотики надежды не было, экипажу было велено собрать одеяла и прийти вместе с ними в столовую команды. Мы просидели там часа три, рассуждая на тему мореходных качеств одеял, а потом ветер стих, море успокоилось, и судно с креном в 20 градусов подошло к рейду Петропавловска.

Потом экипаж чистил трюма от угольной пыли, чтоб принять в них генгруз на Магадан: кухонные гарнитуры, мешки с мукой и сахаром, водку и портвейн «777».

А потом стармех.

Стармех, спортивный некурящий мужчина лет сорока, половину рейса искал себе физических нагрузок и в конце концов наткнулся на них левой бровью. Руль у заржавленного велотренажера держался кое-как, а дед потянул за него изо всех нерастраченных сил. Я шла, подобно бладхаунду, по кровавому следу. Стармех сидел в кресле как живой, но было ясно, что его насмерть застрелили в переднюю часть головы из чего-то крупнокалиберного.

Я попятилась назад, чтоб не подумали на меня. Вторая мысль была такая: «Как я отчищу палас?» Каюта стармеха была моим объектом. Каюта капитана — тоже. Вскоре их так обосрут совы, что дедова кровища покажется фигней: ковровое покрытие в каютах комсостава было красное, кровь стармеха — тоже не голубая, зато совиное говно — белое-белое.

— Подожди, — сказал труп стармеха и вставил в дыру над глазом вафельное полотенце.

— Ыыыыы, — сказала я.

— Доктора позови.

— Ы-ыыы, — сказала я и куда-то пошла. Потом случайно свернула на трап и поднялась в радиорубку.

Раньше мы с радистами были друзьями и часто играли в «тыщу». А теперь, увидев меня, начальник рации вздрогнул и машинально поискал глазами тяжелое. Дней десять назад, делая приборку в радиорубке, я выбросила за борт продолговатую железяку, оказавшуюся запчастью от починяемого локатора. Запчасть стояла рядом с мусорной корзиной, набитой факсимильными картами погоды, и выглядела так, как будто не влезла в мусорку.

Выкидывая железяку, я ругалась на радистов за то, что они не выкинули ее сами: железяка была неудобной.

— Лора, — сказал второй радист, — ты знаешь, сегодня ничего лишнего у нас нет.

Я жестами показала, что нужно объявить по трансляции докторину.

Ее звали Лена, и у нее были очки. Больше ничего не могу про нее сказать. Впрочем, нет: она была педиатром из Новосибирска. Все.

— Тебе плохо, Лора? — обрадовался начальник рации.

— Там стармех сидит без башки практически, — сказала я.

— Ты выкинула ее за борт? — автоматически съязвил начальник, делаясь серьезным.

Стармех зашил себе бровь сам. Лена принесла ему штопальный набор, а зеркало у него и так было.

В общем, как говорил Розенбаум, «вечерело». Пароход наш усиленного ледового класса еще утром вышел из Магадана и направил лыжи в сторону Анадыря. В трюмах ехали товары народного потребления, а поверх трюмов — привязанные к крышкам крупные грузовые автомобили. Они были определенного военного цвета, но неясного мирного назначения: списанные «Уралы» количеством в десять штук, не один год простоявшие где-то в сопках, без колес, моторов, стекол и сидений, понадобились кому-то в столице Чукотки.

Была очень хорошая погода. Чайки отстали. Вода не вскипала, не пенилась и не била пароход в морду. Она была гладкая, тихая и лиричная, как ее озерные сестры. Шум судового двигателя дополнял картину, не портя ее. Экипаж почти в полном составе — за исключением тех, кто непосредственно вел его в Анадырь — вышел на палубу и развесился вдоль лееров, наблюдая благодать. И, как всегда случается посреди благодати, тянуло посмотреть в небо. Кто-то посмотрел в небо и сказал:

— Уйопт.

Над пароходом молча кружили сухопутные птицы совы. По их растерянным лицам, напоминающим в профиль молодую Анну Ахматову, было ясно, что они близки к нервному срыву.

— Глюк какой-то, — сказал боцман. Совы были явно того же мнения.

Охота продолжалась недолго. Заспанные птицы, продрыхшие перегрузку родных «Уралов» с сопок на причал, а затем с причала на пароход, к вечеру вылетели пожрать. А тут — такое. Увидев, что с мышами и привычной топографией вышел необъяснимый казус, совы сдавались почти без боя. Полетав немного над баком, они по очереди возвращались куда-то под капоты «Уралов». Доставали их оттуда руками, передавая друг другу брезентовую рукавицу ГЭСа.