Клеменс - Марина Палей Страница 31

Тишайшая тирания сего старца – необсуждаемая, непререкаемая, непоколебимая (а имел он под началом побольше вассалов, чем его младшенькое коньячно-маньячное чадо) – зиждилась на вполне земном обстоятельстве: в отличие от своих отпрысков, единым фронтом променявших все блага мира на бутылек, он, Великий Кетцалькоатль, что называется, не потреблял. А посему (выглядя в зерцале общественного мнения, разумеется, юродивым или "себе на уме") – в глазах раболепствующего перед ним семейства (где, неся суровую вахту, бухали нон-стоп как сыны, так и внуки) почитался за неземное существо, перемножающее в уме восьмизначные числа и обладающее таким мощным светом души своей, что тлеет и дымится исподнее.

Но вот наступает поворотный для меня день.

О чем я еще, конечно, не знаю.

Похороны Гагарина.

Трансляция по радио и Центральному телевидению.

Красная площадь.

На траурную процессию смотрит, с прямой спиной сидя на стуле,

Великий Кетцалькоатль. Остальное семейство тоже смотрит, но как бы вполглаза: на самом деле все, затаив дыхание, зрят и внимают, как зрит и внимает он, Великий Кетцалькоатль. Его моргания. Увлажнение очей. Струение слез. Шевеления сухих дланей. Вздохи. Он подготавливает священнодейство: сейчас, по мановению его десницы, взвоют траурные трубы бабьих рыданий, поддадут гнусавого колера тромбоны их мясистых носов, флейтой вольется-взовьется детский плач – и, сдерживая себя, заскрежещут зубами ("беззвучно заиграют желваками") среднестатистические жертвы бытового и производственного алкоголизма ("суровые мужики").

Но происходит непредвиденное.

Великий Кетцалькоатль начинает медленно клониться в сторону (родичи думают, что божество берет широкой крен, чтоб закачаться в скорби-лихоманке) – и с дровяным грохотом, враскорячку, валится на пол.

Инсульт.

Что такое инсульт? Как естественник и человек зрелых лет я, конечно, знаю медицинское определение, объяснение и клиническую картину этого явления. А что такое инсульт глазами подростка?

Инсульт – это вдруг вывалившийся из ширинки Великого Кетцалькоатля лиловатый член, похожий на мокренькую кишочку. Укладывая Великого

Кетцалькоатля на оттоманку, взрослые эту штуку, конечно, быстренько впихнули назад – обвислую, как тряпочку, как растянутый и – бац! – лопнувший, обслюнявленный изнутри воздушный шарик, как ветошь, – штуку, видимо, липкую, – но я, к ужасу своему, эту штуку все-таки успела увидеть. А ведь у божества не должно быть члена! Ни при каких обстоятельствах! Тем более члена такого мерзопакостного – совсем непохожего на тот, белый и гладенький, что застенчивым клювиком, словно бы невзначай, прилажен меж ляжек бесполого музейного Аполлона.

Инсульт – это еще вот что.

Гроб.

Он вертикально прислонен к высоченной стене гулкой коммунальной ванной.

Он словно появился из этой стены.

Как выходит из стены призрак.

Ужас: по эту сторону жизни – стоит большой и грузный потусторонний предмет.

Подземная утварь.

Тварь?

Распахнет пасть, поглотит тело-еду и заляжет в кромешную тьму, на дно.

Гроб.

Крокодил могилы.

Что же теперь с нами будет?! Куда мы?! Предчувствую, что вот-вот выдернут меня из этой мимолетной, как сон, оседлости – и опять замелькают-завоняют вокзалы, бараки, шалманы, и опять – пацаны, бей новенькую… "Прекрати мне немедленно эти рыдания! Немедленно, я сказала! И без тебя тошно!" (Фельдфебельские команды мамаши.) – "Да ла-а-адно тебе… Ей ведь тоже плохо" (Великий Тескатлипока, примирительно.) Инсульт – это открытая рана памяти: на ее дне – чужой человек, изгадивший твою жизнь, вдруг признает тебя

живым существом и, заступаясь за тебя перед родной мамой, доламывает наконец этим жестом неумышленного великодушия твой хребет.

Думаю, по законам степного азиатского размаха (дело происходило в

Поволжье) всех чад и домочадцев следовало бы – в скорби их безграничной – закопать с усопшим в одной яме. Ан нет, даже вдова, как ни странно, не захотела быть закопанной. Более того, она, мотивируя это именно любовью, не пожелала пойти на похороны супруга.

Тезис небесспорный, но неоспариваемый. Неоспариваема была и другая ее воля: она не хотела более оставаться в городе К. Ну а податься – куда?

И вот тут – наконец! – сквозь дым шалманов, смрад винно-водочных туманов, фиолетово-сизую шелупонь бараков и подворотен принимаются медленно проступать – горделивые, стройные – ионические, дорические и коринфские – колонны города Л.

Дело в том, что младшая сестра овдовевшей была замужем за человеком с провокационной фамилией Штейнман, и жили они в Ленинграде.

Штейнман в свое время погостевал в городе К. (с целью разделить взращенную на книжках ностальгию жены) и на ее пассаж: "Что ты так удивляешься тут всему? Люди еще и не в таких условиях живут! Вон за полярным кругом живут! Минус пятьдесят, ветра и заносы!" – сухо ответил: "А люди и не должны жить там, где минус пятьдесят, ветра и заносы", – и супруги, полуповздорив, вернулись в С. Пальмиру. Этот

Штейнман, разумеется, был постоянным объектом как здорового, так и нездорового народного юмора в семействе Великого Кетцалькоатля.

Главным пунктом юмора-сатиры, был, конечно, пятый ("число риска" – как трактует его в чистых своих терминах далекая от соборного свинства наука нумерология). Правда, именно этот пункт

("Кто не рискует, тот не пьет шампанское") в итоге и превратился в относительное благополучие для полуголодной, чудом прибившейся к берегам Невы волжской оборванки, а все-таки – плохо скрываемая зависть ее старшей сестры в одном флаконе с хорошо скрываемым ощущением элементарной житейской недееспособности Великого

Кетцалькоатля и порождали, как водится в таких случаях, чувство их же "морального превосходства". Больно много, к примеру сказать, этот

Штейнман о здоровье своем заботился! Подумаешь, тоже – птица! И это – когда мы все горим без оглядки!!! Причем все равно, во имя чего – космоса, Бахуса или дурости непроглядной. "Горение, горение, горение сердец!" (Так и разит горелым человечьим мясом, инда не вздохнуть.) Наше огнепоклонство, превращающее жизнь человеко-единицы, по сути, в прижизненную кремацию, и есть высшее проявление здоровья! Равняйся на нас, золотушный товарищ Штейнман! А заземленный Штейнман, черт его знает почему, мало того, что не заливал себе в глотку ни красителей, ни растворителей, ни огнетушителей, а коньяки потреблял элегантно и к месту, но и (вот тут он давал много очков вперед Великому Кетцалькоатлю) сроду не ел, скажем, протухшую кильку, заплесневелую колбасу – или творог, срок годности которого закончился еще в прошлом квартале (в семье

Великого Кетцалькоатля это рассеянное небрежение к бренной пище само собой считалось проявлением опять же, высокоду… ох, грехи наши тяжкие!); он серьезно занимался спортом, рассуждал про какую-то