Отец Кристины-Альберты - Герберт Уэллс Страница 31

— У него мутится рассудок, но вы знаете, что он его на самом деле не лишается, — сказал он. — Не так ли?

— Именно так, — сказала Кристина-Альберта. — Видите ли… — Она умолкла.

Лэмбоун опустился во второе кресло и принялся лениво прихлебывать чай.

— Довольно трудно, — сказал он.

— Видите ли, — сказала Кристина-Альберта, хмурясь на огонь, — у него особенное воображение. И он всегда был таким. Всегда. Он всегда жил в полусне. Мы очень много времени проводили вместе чуть ли не со дня, когда я родилась, и я с самого раннего детства помню его рассказы, довольно бессвязные рассказы о погибшей Атлантиде, и о тайнах пирамид, и йогах, и тибетских ламах. И об астрологии. Все такое чудесное, невозможное, далекое. Да что там! Он и меня чуть было не втянул в свои грезы. Я была принцессой далекой Атлантиды, заблудившейся в нашем мире. Я играла в это, и порой игра почти переходила в веру. Я, бывало, принцессила по целым дням. Ну, как грезят наяву дети.

— Вот и я тоже, — сказал Лэмбоун. — Много дней подряд я был великим индейским вождем, которого снова и снова приговаривали к смерти — переодетого приготовишкой. Нелогичность гроша ломанного не стоила. Некоторое время все рассказывают себе такие сказки.

— Но он продолжал заниматься этим всю жизнь. А теперь, как никогда прежде. Он окончательно забыл, что это грезы. А в Танбридж-Уэллсе его еще и разыграли. Понятия не имея, как это могло на него подействовать. Оказывается, по вечерам, пока я была в Лондоне, они забавлялись спиритизмом, верчением столов, ну и так далее, и какой-то тип не придумал ничего лучше, как разыграть транс. И сказал папочке, что он — Саргон Первый, Саргон, Царь Царей, как он его назвал, который правил Аккадом и Шумером, ну, вы знаете, в незапамятные времена, когда Вавилона еще и в помине не было. Ну, этот тип не мог бы и специально сочинить ничего хуже и вреднее для папочки. Видите ли, он был полностью готов для чего-нибудь подобного. Уехав из Вудфорд-Уэллса, где прожил половину жизни по накатанной колее, он еще сильнее обычного утратил связь с реальностью. Он уже был вырван с корнями из привычной обстановки до того, как эта идея им завладела. А теперь он полностью в ее власти. Она устраивает его как нельзя лучше. Она… зафиксировалась. Прежде всегда было можно вернуть его к реальности — заговорить о моей матери, о прачечных фургонах, о чем-то привычном в этом роде. А теперь у меня ничего не получилось. Ничего. Он Саргон инкогнито, явившийся вновь, как Владыка Мира, и верит в это так же твердо, как я верю, что я его дочь, Кристина-Альберта Примби, и сейчас разговариваю с вами. Это уже не сны наяву. Он обрел доказательства и уверовал.

— И что он намерен теперь делать?

— Да всякое. Он хочет объявить себя Владыкой Мира, говорит, что все обстоит очень скверно, и намерен исправить положение вещей.

— Все действительно обстоит очень скверно, — сказал Лэмбоун. — Люди понятия не имеют, насколько скверно. Тем не менее… мне кажется, что заблуждаться на свой счет это еще не безумие. Он хочет что-то предпринять?

— Боюсь, что да.

— И скоро?

— Это-то меня и тревожит. Видите ли, — продолжала она, — я боюсь, что большинство людей будет смотреть на него, как на помешанного. Он сейчас в Лонсдейлском подворье. Нам пришлось вчера вернуться из Танбридж-Уэллса. С места в карьер — просьба съехать. Это-то меня и напугало. Дня два все шло хорошо. Практически нас выгнали из пансиона. Там живет жутко неприятный человек, некий мистер Хоклби, и, видимо, он проникся враждебностью к папочке. Вы же знаете, как люди проникаются ничем не оправданными антипатиями?

— Весьма неприятная сторона человеческой натуры. Я это хорошо знаю. Люди даже проникались антипатией ко мне!.. Но продолжайте.

— Странности папочки пришлись против шерсти ему и его дочке. Они напугали мисс Рустер, хозяек пансиона, двух сестер. Они заявили, что он может начать буйствовать в любую минуту, и, если он останется, съедут они. Шептались на лестнице, говорили, что надо послать за полицией и выдворить его. Что я могла сделать? Нам пришлось уехать. Видите ли, папочка убежден, что когда он был Саргоном, мистер Хоклби тоже был жив, и его посадили на кол за изменнические происки; и вместо того чтобы забыть о прошлом, он что-то сказал об этом мистеру Хоклби, а тот расценил это как угрозу. Все так сложно, вы понимаете.

— Но он не попытался снова посадить его на кол?

— Да нет же! Сам он ничего такого не делает. Бушует только его воображение, а не он сам.

— И теперь он снова в Лондоне?

— Ему представляется, что он как бы поставлен над королем, и он намерен отправиться в Букингемский дворец и сообщить об этом королю. Он говорит, что король — на редкость хороший человек, и чуть услышит о положении дел, как признает папу своим сюзереном и уступит ему трон. Естественно, если он попробует что-либо в таком роде, его упрячут в сумасшедший дом. И он написал письма премьер-министру, и лорду-канцлеру, и президенту Соединенных Штатов, и Ленину, и так далее, приказывая им явиться к нему и получить его распоряжения. Но я убедила его не отсылать их, пока у него нет царской печати.

— Что-то вроде посланий Магомета земным владыкам, — сказал Лэмбоун.

— Еще он подумывает о знамени или о чем-либо в том же роде, но все это крайне смутно. Просто к нему привязалась фраза: «Я подниму мое знамя». Мне кажется, это пока пустяки, но вот план с Букингемским дворцом… он может привести к чему-то.

— Как интересно! — Лэмбоун прошелся по комнате, а потом присел на ручку кресла, глубоко засунув руки в карманы. — Скажите, вид у него ненормальный?

— Нисколько.

— Одет неряшливо?

— Тщательно, как всегда.

— Я помню, какой у него был аккуратный вид, когда мы познакомились. А он… хоть сколько-нибудь бессвязен? Или все это обстоятельно?

— Абсолютно. Он совершенно логичен и последователен. Мне кажется, говорит он лучше и яснее, чем обычно.

— Только одна простая иллюзия? Он не считает, что очень физически силен, или красив, или еще что-нибудь в том же роде?

— Нет. Он вовсе не помешан. Просто подчинился власти одной великой и нереальной идеи.

— Не начал сорить деньгами? Ничего такого?

— Ничуть. Он всегда был… бережлив во всем, что касается денег.

— И теперь тоже?

— Да.

— Ну, будем надеяться, что так будет и дальше. Не вижу, почему человек безумен, если верит, что он царь или император — раз ему кто-то так сказал. В конце-то концов, у Георга Пятого есть не больше оснований воображать себя королем. Единственная разница, что ему об этом сказало большее число людей. Фантазировать, будто ты король, не значит быть сумасшедшим, и вести себя в соответствии с этой мыслью — тоже не сумасшествие. Когда-нибудь оно может придти, но не сейчас.

— Но я боюсь, люди поверят, что это именно оно… Видите ли, только в последние дни мне стало ясно, как я люблю моего отца и как ужасно будет для меня, если его у меня отнимут. Я боюсь сумасшедших домов. Насильственное ограничение свободы тех, кто меньше других способен понять смысл ограничений. А уж ему и недели хватит, чтобы сойти с ума — по-настоящему сойти с ума, если он окажется там. Этот мистер Хоклби напугал меня, он меня напугал. Таким он был беспощадным. Он чернил папочку с такой ядовитой злобой. Отвратительный человек.