Почти луна - Элис Сиболд Страница 31

Следующим этапом было рассовать их по дому там, где она найдет их. В носки туфель, которые она положила в спальне вместе с нарядом. Под некогда желанную пуховку в пудренице на туалетном столике. В запачканную помадой чашку. Пока я кралась по дому, рыскала по комнатам в поисках, куда бы спрятать морковные записки, я позабыла свою ненависть к матери и открылась любви. Перелетать с одной стороны на другую было так легко — как на качелях на детской площадке.

В утро большого дня отец попросил меня оставить жилые комнаты и посидеть на кухне с закрытой вращающейся дверью. К этому времени мать не покидала сам дом около года, а двор — почти пять. Соседи, знавшие, что отец проводит выходные в поисках дома, непривычно притихли.

Когда отец затолкал меня на кухню и легонько поцеловал в лоб, его мысли были заняты матерью, которая дрожащим голосом громко напевала наверху; я увидела одеяла, сложенные на обеденном столе, и поняла, для чего они предназначены.

Утро началось с того, что отец рано встал и спустился приготовить завтрак и отнести его матери на подносе. У его любви был регулятор громкости, и, похоже, ее слабость выкрутила его на всю мощь, так что реверберация не оставила места для меня.

Одеяла должны были успокоить ее. Это были тяжелые серые одеяла для переезда. С одной стороны — из фетра, с другой — из стеганого хлопка. Мать в последний раз выходила за пределы нашего двора, когда мне было одиннадцать. Тогда всю дорогу до местной аптеки она не снимала одеяла с головы. Мы с отцом отвели ее в проход, где продавали средства женской гигиены. Неважно, сколь мучительно это было, она хотела быть рядом со мной, когда я покупала свои первые прокладки.

Со своего места на кухне я видела ее через ромбическое окошко двери. Она была мертвенно-бледна и одета в абрикосовый льняной костюм, который пролежал в ожидании целую неделю. На ногах — лодочки, в которые я засунула морковные кружки. Отец обнял ее, затем подержал в своих руках, тихо что-то говоря, — слов я не разобрала, но поняла, что они призваны утешить. Он поглаживал ее напряженную спину, пока она не высвободилась из его объятий и не встала, прямая как струна, в позу модели, которой некогда была. Я видела, что она потратила время на нанесение того, что полагала макияжем для улицы — не только обычные ее пудра и блеск, а по полной программе, и все лишь ради моего отца и темной ткани — тушь, подводка, тональный крем и красная матовая помада.

«Она готова, — подумала я. — Сейчас или никогда».

Отец взял первое серое одеяло и обернул его вокруг талии матери, свободно заколов английскими булавками. Оно доходило до самой земли. Следующее было накинуто ей на плечи и сколото спереди. Пока что она казалась большим ребенком, играющим во что-то вроде переодевания в монаха. Но оставалось еще последнее одеяло, и в прошлом с ним было больше всего хлопот. Одеяло, которое надевалось ей на голову.

Когда я помогала отцу, мне против воли казалось, что, надевая на нее это одеяло, мы словно посылаем ее на виселицу. Я держала одеяло так, чтобы видеть ее лицо.

— Все нормально, мам?

— Да.

— Мы с отцом можем купить их.

— Я иду.

Опустив одеяло, я уставилась на волнистые линии машинной строчки, зная, что матери необходима поддержка этого медленного удушения, когда она выходит в мир.

Отец наклонился поцеловать мать, прежде чем развернуть последнее одеяло. Я знала, что именно в такие мгновения он любил ее сильнее всего. Когда мать была сломлена и беспомощна, когда ее прочная скорлупа была сорвана, когда злость и хрупкость не могли ей помочь. Это был печальный танец двух людей, умиравших от голода в объятиях друг друга. Брак их был буквой «X» навеки соединившей убийцу и жертву.

Отец накинул ей на голову зловещий капюшон, и мать исчезла, ее сменило пустое видение в темно-серой шерсти. Они поспешно зашагали к двери. Я покинула свои насест на кухне и ощутила, как прохладный утренний воздух ворвался снаружи.

Так же внезапно, как отец схватил мать на руки, а она застонала, словно животное, попавшее в капкан, я бросилась в столовую, а затем на крыльцо — как раз вовремя, чтобы увидеть, как они исчезают в передней двери и спускаются по ступенькам.

Отец планировал загодя. «Олдсмобиль» был развернут против движения, пассажирская сторона ближе к дому, а дверь — открыта. Мимо проехали миссис Касл с мужем. Отец не обратил на них внимания, хотя в другой день помахал бы рукой. Мистер Доннелсон подстригал траву у дома и с жалостью смотрел на моих родителей.

Мать не сопротивлялась. Она слишком страдала, чтобы на это хватало сил. Стоны становились все слышнее несмотря на то что удалялись прочь. Если бы я однажды не помогала завернуть мать в одеяла, я бы не поверила, что это она. Больше похоже на фильм о похищении женщины. Отец, преступник, позвонит домой и потребует выкуп, который придется заплатить: вот мое сердце, вот все, что мне дорого, вот моя мать — за мою мать.

Отец посадил серый кокон в машину и подоткнул одеяла, чтобы можно было закрыть дверь. Дверца хлопнула, и он трусцой побежал кругом к водительскому сиденью.

«Когда мы переедем, станет лучше», — подумала я и тут же поняла: это ложь.

Отец поднял взгляд. Я помахала с крыльца. Дальше по улице мистер Уорнер стоял у себя во дворе со средним сыном. Я быстро повернулась и скрылась.

Родители не смогли даже зайти в первый дом. Риелторша стояла на лужайке и заглядывала в машину, пока отец объяснял, что ему очень жаль, но ничего не получится. Он больше не хочет покупать дом.

— Она была очень наглой, — позже сказала мать. — Очень интересовалась, кто я такая. Ей пригодился бы мой покров!

После их возвращения мистер Форрест зашел спросить, как дела. Он сидел на диване, рука его покоилась на одеяле воспоминаний. Отец принес поднос с коктейлями, и я осталась на викторианском диванчике на двоих в дальнем конце комнаты.

Я поражалась, глядя, как она строит критику риелторши из наблюдений, одолженных у отца. Она проехалась по волосам и ногтям женщины, назвала ее «чуркой неотесанной». И тут уж я не смогла промолчать.

— Кто такая чурка, мам?

Пауза вышла почти незаметной.

Отец протянул матери джин с тоником, и она откинулась в своем кресле с подлокотниками, словно в последние двадцать лет не произошло ничего необычного.

— Скажешь ей или мне сказать? — спросила она мистера Форреста.

— Уступаю даме, — ответил он.

Угостив мистера Форреста, отец взял свой коктейль и присел на оттоманку рядом с креслом матери. Мы все смотрели на нее. Она пока не сняла своего абрикосового льняного костюма, и ее худые ноги в колготках телесного цвета выглядели очень изящно.

— У слова «чурка» два значения. Во-первых, это кусок дерева, а во-вторых — некультурная деревенщина. В ее случае верно второе значение. Сплошь лесть и мед, пока не поняла, что отец не сдвинется с места. Тут-то ее и прорвало! Тут-то из нее и полез Коннектикут!