Победитель - Андрей Волос Страница 31

Он прочел и поправил вчерашние записи и теперь просматривал по второму разу. Глаза спокойно скользили по строкам…

Эмир с первых дней своего царствования приблизил Файза к себе, сказав, что ему всегда было больно смотреть, как отец обращался с выдающимся ученым, одним из самых разумных и знающих людей своего поколения (доведя бедного Файза этой нежданной лаской буквально до рыданий). И что он, Аманулла-хан, всегда будет рад совету человека столь здравого, столь умудренного знаниями и опытом жизни.

Разумеется, Файз все равно не посмел бы советовать повелителю впрямую. Тем не менее, историк с тревогой следил за действиями эмира и, будучи привлекаем к политической деятельности, как мог, использовал свое хоть и небольшое, но все же подчас значимое влияние, чтобы смягчить результаты решений правителя… Несомненно, молодой эмир куда разумнее злого и взбалмошного Хабибуллы-хана, тут сказать нечего. Более того, его натура в известной степени поэтична — именно поэтому он способен на дела, которые кажутся добрыми, независимо от того, в полной ли мере предвидит он их последствия. Эмир хотел построить жизнь страны по образцу Турции, преобразованной усилиями великого Кемаль-паши. Кемаль-паша взял себе фамилию Ататюрк, что значит «Отец турок». Возможно, в тайных грезах Аманулла-хан видел себя, по примеру своего кумира, поименованным похожим образом — скажем, Афгандада, «Отец афганцев». Или как-нибудь иначе… неважно, если дело до того дойдет, много найдется сладкоголосых умников, готовых помочь повелителю выбрать звучное прозвище… Ататюрк — его идеал. Неудивительно, что возле Амануллы-хана вечно крутятся турецкие офицеры, преподаватели военного училища, торговые представители Османской Турции, дипломаты. Он хочет от них совета и помощи — не понимая того, что их рекомендации идут вразрез с обычаями ислама! Который, между прочим, куда более суров и строг здесь, чем в изнеженной Турции, растленной, соблазненной примерами соседних стран — европейских и христианских. Турки давно утратили тот высокий и бескомпромиссный дух, которым напоял некогда Пророк сердца своих воинов и последователей, поэтому Кемаль-паше и удалось довести до конца свою борьбу — во благо народа вопреки народу…

А в Афганистане!.. ох-хо-хо!.. Эмир не думает об этом… ах, все-таки Аманулла-хан очень недальновиден!.. и никто не осмеливается сказать, что он сам себе роет яму!.. Файз Мухаммад тоже не осмелится, потому что сказать такое — значит покуситься на самые смелые, самые дерзкие, самые дорогие его мечты!..

И что в результате? Да, эмир хочет добра, а добро требует денег — ведь только деньгами, если не считать оружия (впрочем, оружие — это те же деньги), можно заткнуть рты противникам этих непродуманных и лихорадочных преобразований. Поэтому Аманулла-хан чеканит монету, в которой лигатуры в шесть раз больше серебра, и пускает ее по курсу почти в два раза выше прежней серебряной. Он вводит новые налоги на землю, таможню, предметы торговли — и народ уже стонет под гнетом, который эмир, в своем стремлении к благу, взвалил на него… Правильно оценивая английскую угрозу, нависающую над страной, падишах пытается перестроить армию, вводит всеобщую воинскую повинность — и вынужден усмирять племена, возмущенные отменой своих привилегий. Он издает множество законов, исполнить которые нельзя, поскольку они противоречат друг другу, убирает с постов испытанных временем чиновников, которые этим законам противятся, назначает новых — невежественных безграмотных людей, умеющих лишь вымогать взятки. Желая добра, он устанавливает такую систему для жалобщиков и взывающих о помощи, что положение слабых ухудшается, а требующие справедливости не могут ее добиться. Он основал женские школы и отменил обязательное ношение чадры! На фотографии в английском журнале сама шахиня появилась с открытым лицом!.. Он известил хакимов и высших мулл, что намерен вскоре заменить арабское письмо латиницей!.. Запретил пытки и расстрел из пушки!.. Установил, что смертная казнь возможна лишь с его разрешения!.. Даже позволил людям сбривать усы и бороды!..

И где же добро? — три года назад вспыхнул мятеж на юге страны, война длилась полтора года, погибло пятнадцать тысяч человек, государству нанесен огромный материальный и духовный урон… Потом возмущение на севере… следом восстание в Кухдамане… и снова Джелалабад!.. раскол, междоусобица!.. Трон ощутимо качается. Кто поможет? Что будет дальше?..

Вздохнув, Файз взглянул на часы, вытер перо и закрыл чернильницу.

Он застелил разоренную постель и бросил поверх нее халат. Надел чистое белье, свежую сорочку. Повязал галстук. Побрызгал на бороду одеколоном. Еще через пять минут перед зеркалом стоял моложавый господин лет пятидесяти, с серьезным и внимательным выражением лица, одетый если не щеголевато, то, как минимум, с аккуратностью и тщанием, что является лучшей рекомендацией при первой встрече. Файз Мухаммад еще раз расчесал влажные волосы, сунул расческу в карман и вышел из номера.

Поднявшись на другой этаж и пройдя коридором, он кивнул двум крепким гвардейцам-охранникам, сидевшим на стульях у золоченой двери, и сел в кресло напротив, под фикус.

Минут через десять дверь отворилась и выглянул старый Фатех Вахид-хан, во дворце исполнявший должность постельничего, а в поездках отвечавший за все, что касалось удобств и комфорта эмира. Файз поспешно вскочил.

— Как он?

— Чудит немного, — негромко ответил Фатех. — Заходи.

Фатех снова открыл дверь, и Файз с поклоном переступил порог.

— Черт знает что! — увидев его, обрадованно воскликнул эмир. — Болваны! Нет, ну ты представляешь?! Спрашиваю — где мои маникюрные щипцы? Ханума взяла!.. Почему ханума взяла мои маникюрные щипцы? с какой стати? у нее своих нет?.. — ворчал властитель, просовывая пуговицы сорочки в тугие петли. — Отвечают: потому что прислуга ханумы задевала куда-то ее собственные. Хорошо, идите в город, купите новые! Три раза посылаю за маникюрными щипцами! Приходят: нет, господин, в Москве нет маникюрных щипцов! — Аманулла-хан снова возмущенно воззрился на своего историографа. — Ты можешь в это поверить? Чтобы во всей Москве не было маникюрных щипцов — можешь?!

Файз осторожно пожал плечами.

— Господин, я не осмеливаюсь предложить вам свои, но… может быть, послать в посольство?

— Да ладно, — отмахнулся эмир. — Не к спеху. Я тебя зачем позвал… — Он сколько мог вытянул шею (при его комплекции получилось немного) и захлестнул ее петлей галстука. — Не нравится мне это, вот что.

Файз недоуменно поднял брови.

— Нет, я все, конечно, понимаю! — саркастически воскликнул эмир, выпячивая подбородок и ловко завязывая узел. — У нас свои порядки, мы мусульмане и хороним мертвецов в тот же день до заката солнца, как предписано шариатом! А у них свои порядки, и они поступают со своими покойниками, как считают нужным — например, кладут в мавзолей на всеобщее обозрение!.. Я понимаю, что они, допустим, не верят, что в первую же ночь к телу должны явиться Мункар и Накир! Но нам-то к этому как относиться?! Почему я должен… м-м-м… — Он перешел на французский: — возлагать венки и отдавать честь этому трупу, по чьей-то нелепой прихоти вовремя не похороненному?! Да меня после такого кощунства к раю и на пушечный выстрел не подпустят!..