Обитель - Захар Прилепин Страница 31

“А как славно было бы, – по-детски размечтался Артём, – когда бы всякий человек был один – и отвечал только за себя бы. Так и войны бы никогда не случилось, потому что большая драка возможна, только когда собираются огромные и озлобленные толпы… И здесь бы, на Соловках, – кто бы тронул меня? А я бы тем более никого бы не трогал. И был бы мир во всём и всегда…”

Артём всё думал и думал об этом, стараясь, чтоб мысль его двигалась по простой и прямой линии, потому что сам он прекрасно понимал, что, начни обо всём этом размышлять чуть глубже и серьёзнее, – сразу выяснится, что в голове у него полная блажь, наивная и никчёмная.

Митя Щелкачов прогуливался туда и сюда, разглядывая монастырские постройки, грязные, как спины беспризорников, стены, битые, как яйца, купола. Отходил не очень далеко – так, чтоб видеть напарников, всякий раз возвращался, чтоб подтвердить своё присутствие, но Артём всё равно раздражался и на него тоже.

– Сядьте, Митя, – сказал тихо, когда Щелкачов пришёл в очередной раз, какой-то весь улыбчивый и вдохновлённый, смотреть неприятно. – Сядьте и не вертитесь – увидит администрация, засадит в карцер за праздношатание, будете знать, – Артём поймал себя на мысли, что подражает Василию Петровичу, обращаясь на “вы” к человеку много младше самого себя.

– Но мы же не виноваты, – сказал Щелкачов, продолжая улыбаться.

– Виноваты, – повторил Артём, закрыв глаза.

Сивцев, до сих пор стоявший, тоже сел – Артём вдруг понял, что эти двое его слушаются.

Щелкачов – ладно, он моложе, хотя не намного ведь, лет, может, на пять – разве это срок? Тем более что Щелкачов, судя по всему, был по-настоящему образован в отличие от Артёма: это как-то сразу чувствовалось по всем его манерам и речи.

А Сивцев был старше лет на пятнадцать точно – Артём ему почти в сыновья годился, к тому же он, кажется, и сидел подольше, и мужицкой сноровки у него было побольше, и житейского ума погуще… но и он туда же.

– Я вообще много ошибок совершаю, – вдруг по-маль-чишески, как-то совсем беззащитно признался Щелкачов. – Меня уже избили в карантинной роте. Ужасно боюсь, когда бьют. Хорошо, перевели оттуда к вам. Но если б кто-нибудь объяснил, как себя вести. Чего делать не надо.

– Вот ходить не надо, – сказал Артём, снова не открывая глаз.

По молчанию Сивцева и Щелкачова понял, что его слушают и ждут, что он ещё скажет. Сивцев – с лёгкой крестьянской опаской и стараясь доверять в меру, а Щелкачов – раскрывшись почти настежь.

Тихим и каким-то стыдным знанием понимая, что в нынешнем своём состоянии он не имеет никакого права поучать кого бы то ни было, Артём одновременно будто бы приподнялся над собой.

Поначалу хотел злорадно постращать Щелкачова, но не стал: смешно это и глупо, когда самого пугают – и почти запугали.

– Не показывай, что отдыхаешь, – сказал Артём. – Даже если ходишь без дела – делай вид, что при деле. Работай не медленно, но и не быстро. Как дышишь – так и делай, не сбивай дыхания, никуда не опоздаешь здесь. Не показывай душу. Не показывай характер. Не пытайся быть сильным – лучше будь незаметным. Не груби. Таись. Терпи. Не жалуйся, – говорил Артём с закрытыми глазами, словно бы диктовал или, если ещё точнее – слушал кого-то и повторял за ним.

– Весь хлеб сразу не съедай с утра, я видел, ты съел за завтраком. Оставь: днём поешь, сил будет больше. Оголодаешь – захочется своровать. Начнёшь воровать – перестанешь себя уважать, хотя, может, это не беда. Хуже, если поймают. Поймают – могут убить. Чаек ловить и жрать нельзя, знаешь об этом? Хотя хочется. Сегодня, когда шли на утреннее построение, – Крапин погонял дрыном роту. Тебе чуть не попало, я видел. Хорошо, если попадут по спине, спина заживёт; хуже, когда по голове. Как только похолодает – носи шапку и что-нибудь мягкое подкладывай под шапку. Ударят по голове – раны не будет. Летом шапку не носи: обязательно снимешь и повесишь куда-нибудь на сук – и её своруют. Или забудешь. Но вообще своруют быстрее, чем забудешь. Ты папиросы носишь в портсигаре – портсигар убери, а то отнимут. Странно, что не отняли в карантинной.

– Я не показывал, – быстро сказал Митя.

– Лучше вообще кури махорку, – продолжил Артём, не отвлекаясь, – и носи её не в кисете – кисет тоже отнимут, – а в карманах.

Учить оказалось необычайно приятно. Артём и сам не мог догадаться, когда и откуда он всё это понял – но вот понял и чувствовал, что говорит вещи нужные.

Разыгрывая из себя старожила, Артём не просто наполнялся значением – он будто прибавлял в силе и сам понемногу, в который раз, начал верить в то, что он цепок, хваток и со всем справится.

Замолчав на миг, Артём услышал, что изменилось наполнение тишины – тишина стала как-то гуще и напряжённее.

Открыл один глаз – так и есть, докривлялся.

Тихо подошёл Крапин и слушал Артёма.

Артём открыл второй глаз и медленно встал.

– Отойдём на словечко, – сказал Крапин непривычным голосом: уставший, спокойный – никакой не взводный, а просто человек.

– Ты Сивцева не учи. Тебе его учить – вред ему принести. Он и так правильно живёт. А вот студента правильно учишь, ему надо, – сказал Крапин, едва они отошли на несколько шагов, и тут же, безо всякого перехода, заговорил о другом: – Кучерава меня уберёт – а кто придёт мне на замену, не знаю. Я устроил, чтоб у тебя целый месяц были наряды в кремле… И вот у Щелкачова тоже. Всё, чем мог. Другого блата у меня нет. Дальше сам разберёшься, – Крапин говорил быстро, отрывочно, словно ему было в новинку так себя вести. – А блатных я отправил на баланы. И Шафербекова, и Ксиву, и всю эту падлоту. Авось утонут там. Но если не утонут – ты кружись, как умеешь. В тюрьме тоже есть чему поучиться. Тебе надо сточить свои углы. Шар катится – по жизни надо катиться. Всё.

Крапин ушёл, Артём потоптался на месте, желая успокоиться, но не смог и вернулся к Сивцеву и Щелкачову с улыбкой на лице, довольный и словно бы отогретый изнутри.

Ничего вроде не случилось особенного: и так было ясно с недавнего времени, что Крапин к нему относится неплохо, – но тут он прямо об этом заговорил.

“И вообще: он плохую новость принёс, его переведут”, – пытался убедить себя Артём не радоваться так сильно и всё равно не мог.

– Рублём, что ли, одарил? – спросил Сивцев улыбающегося Артёма. Не переставая улыбаться, Артём подумал, что напрасно он так поверил в послушность Сивцева – сивцевское, крестьянское, лукавое себе на уме было сильнее чего бы то ни было.

– Сказал, что закон в газете напечатан: всем крестьянского сословия накинуть по году, потому что они работать умеют и любят, а горожан распустить, так как от них никакого толку. Ты какого сословия, Авдей? – спросил Артём, веселя себя.

Минутку Сивцев смотрел внимательно и натужно, а потом недовольно отмахнулся:

– Дурацкая шутка, ни к чему.

– А я поверил! – засмеялся Щелкачов. – Поверил и обрадовался! Вот стыд-то!