Все там будем - Владимир Лорченков Страница 31

— А чего так дорого? — автоматически перебил обожавший торговаться, как и все молдаване, капитан.

— А пусть пойдут поищут дешевле, если у них денег нет! — торжествующе закончил Серафим.

Капитан грустно поглядел на заключенного и сказал:

— Значит так. На всю страну мне такого сделать не дадут, но в пределах района разрешат. В качестве, так сказать, эксперимента. Мастеровой этот пускай деньги печатает из какого-нибудь дерьма. И запомни, умник… Крепко и на всю жизнь, которую ты рядом со мной проведешь.

— Да? — шепотом спросил Серафим.

— Я бы тебя пристрелил, чтобы ты конкурентам не достался — признался таможенник, — да не запомню все то, что ты тут наговорил. Потому будешь бухгалтером.

Серафим покорно кивнул и под руку с Василием вернулся к грядкам. Небо вдруг резко потемнело, и на озеро стали стремительно сыпаться белоснежные пеликаны. Цыгане приготовили силки. Из воды показалась лягушка.

Капитан Диордице прицелился…

* * *

— Быстрее! — торопил Серафим. — Нашей мечтой, Италией благословенной прошу. Умоляю тебя. Быстрее!!!

За спиной послышался лай, и Серафим, задыхаясь, с ненавистью стал толкать Василия к оврагу. Погоня, — лучшие надзиратели Диордицы с доберманами, — приближалась. А силы друзей почти оставили, ушли, из-за года тюрьмы, из-за работы непосильной, из-за еды тощей, как туберкулезная корова. Но другого выхода, кроме побега, у друзей не было. Оба понимали, что капитан Диордице никогда не отпустит их на волю. Ведь благодаря уму Серафима и умению Василия таможенник стал зарабатывать огромные деньги. Поэтому, отпросившись на работу в кукурузном поле, друзья бежали.

— Не уйдем, — срываясь на хрип, выдохнул Василий, — не успеем. Прощай, брат.

— Как же так?! — отчаянно спросил Серафим. — Неужели сдаешься? А Италия? Держись! Мы с тобой убежим и отдохнем, а потом подадимся в Италию. И попадем туда! Слово даю, попадем! Я знаю, ты не веришь…

— Верю, — ответил Василий, — верю, что попадешь. Когда ты об Италии говоришь, в глазах твоих правда маячит. Если ты туда не попадешь, значит, ни Бога нет, ни правды.

— Ты прости, — покаялся Серафим, — что из-за меня так много неприятностей в твоей жизни появилось.

— Брось, — вяло отмахнулся Василий, — судьба есть судьба. Мне вот что интересно. Есть ли она, эта Италия?..

— Есть. Верь мне. И мы там оба будем. Послушай меня! Выслушай! Вот мы сейчас овражек перейдем и бросимся в речку. Там течение вынесет! Выкарабкаемся, брат!

— Но я не доживу…

— Ты это брось, — вновь поднялся Серафим и, втащив Василия на спину, побежал, — мы уйдем от них, обязательно уйдем…

… охранники столпились на краю холма и молча глядели, как Серафим с Василием на спине прыгает через ручьи и все приближается к речке, что сразу за холмом разлеглась. Бесстыдно, как женщина, которая не стесняется показывать чужим мужчинам подмышки.

— Уйдут, — сказал начальник охраны, Будулай, а в прошлой жизни актер Волонтир, — не успеем. И собаки не успевают. А брать велено живыми.

— Сейчас попробую в ногу попасть, — предложил самый меткий охранник, — сейчас вот…

Серафим все бежал, как во сне, когда прилагаешь титанические усилия, а ничего будто не меняется. Как в замедленной съемке, поднимались от ударов его ног фонтаны воды, и вдавливались в жидкую грязь то ли еще берега, то ли уже реки, золотые листья молдавской осени. Холодный туман словно спиной прикрывал путь к реке, и, глотая его горячим ртом, Серафим провалился по пояс, решил, что погиб, как закружило его, завертело, и понесли их с Василием воды реки. И стало ясно — ушли они от погони…

… Подгребая левой рукой, Серафим крепко держал правой Василия и говорил то, что в овраге сказать не успел. А Василий улыбался.

— Мы попадем в Италию, — говорил Серафим, — и все изменится! Не станет в нашей жизни грязи молдавской, нищеты ужасной, которая в головах наших поселилась, как короста в плеши у нищего. Не станет поборов, унижений. Адского труда не будет, безысходности этой, от которой выть хочется громче, чем голодной собаке во дворе скупого попа.

Шум погони давно утих, и река тихо плескала в лицо им теплой водой, и ивы склоняли ветви все ниже.

— Там музеи и культура, — мечтал Серафим, — там даже воздух сияет светом; небо там сверкает лучами солнца, и сама земля цветет неувядаемыми цветами, полна ароматов и прекрасноцветущих вечных растений, приносящих благословенные плоды!

И друзьям казалось, что благоуханный запах этот уже витает над ними и над древней молдавской рекой Прут.

— Да и итальянцы, — говорил Серафим, — не такие хитрые, жестокие, злые и ленивые, как мы, молдаване. Не такие бездельники и бездари. Они даже одеты по другому. Их одежда такая же, как их страна. Веселая и праздничная! И люди там красивые. И все они в голос славят свою Италию, потому что ее есть за что славить. А не как Молдавию, которую нас призывают любить, но которая нам не мать, а мачеха!

Серафим еще очень долго говорил о том, какая это сказочная страна, Италия, и вода реки вторила ему, тихо-тихо, а потом в черном небе засиял месяц, и друзьям стало совсем не страшно. Не боялись они жирного сома на двести килограммов, который, говорили люди, в Пруте за последние два года пять человек за ноги схватил да на дно утащил. Не боялись змеи, которая по лунному свету может поползти на самое небо и оттуда упасть на голову человеку, который, ложась спать, не крестит потолок двумя пальцами. Плыли они по самому центру реки, и водовороты, завидев их, прикрывали свои черные, крутящие пасти. Коряги становились мягкими, словно волосы утопленниц. Рыбы выскакивали из воды, как озорные дельфины, чтобы поприветствовать Серафима и Василия. С озер, что лежат поблизости, доносился хор лягушек. И над всем этим благостным и негромким гулом возносился к вершине мира звон колокольчиков. И топот стад овец, бредущих куда-то по вытоптанным пастбищам и несущих на себе эти колокольчики. И в сердце Серафима впервые воссияла пустота предстоящей разлуки с нелюбимой, но все-таки родиной…

А у Василия сердца уже не было, потому что его разорвала пуля охранника.

* * *

Постояв немного по колено в воде и глядя на белое лицо друга, Серафим последний раз пожал его руку и отпустил Василия в последнее плавание. Адмиральскую фуражку к рукам Лунгу Серафим намертво привязал и очень жалел, что нет оружия, из которого можно было бы произвести прощальный залп. Ограничился короткой речью.

— Дорогой друг, — волнуясь, начал Серафим, придерживая Василия, чтоб течением не унесло раньше времени, — в эту тяжелую минуту расставания… нет, получается как-то официально. Прости, Василий. Гм. В свои самые лучшие дни покойный… нет, усопший…

Из-за холодной воды почему-то особенно остро болели колени. Серафим подумал, рубанул воздух рукой и заговорил вновь:

— У меня есть мечта. Если Бог все-таки существует, я бы хотел, чтобы рано или поздно, он собрал всех нас. Униженных и обездоленных, оскорбленных и нищих. Собрал твою жену Марию, тебя, меня, деда Тудора из села Ларга и еще три миллиона молдаван, ну, а может, еще и немножечко цыган, и посадил нас по правую руку от себя. И чтобы мы посмотрели друг на друга и забыли о том, что есть боль, которую причиняли близким, и стали жить в раю, как в Италии. И чтобы после смерти в Италии мы получили все то, что нам не дали при жизни в Молдавии…