Блю из Уайт-сити - Тим Лотт Страница 30

Колин не был моим первым другом, но он был первым лучшим другом. И это правда. Его родители… мать — домохозяйка, отец — кто его знает… да разве это могло меня тогда интересовать? Такие вещи не обсуждаются в девять лет, а именно в девятилетнем возрасте мы и подружились. Не обсуждается, чего ты намерен в жизни достичь, чего тебе достичь не удалось, не обсуждается, кто с кем спит, что тебя достало и насколько лучше раньше были программы на телевидении. Мы не говорили о наших разочарованиях, о том, счастливы ли, о том, кто сколько заработал и кто напился вчера до потери сознания.

Мы просто играли в разные игры. В игры с правилами, названиями и установленными ограничениями. Там все было понятно. Ты или выигрывал, или проигрывал, или все заканчивалось ничьей. Это было здорово, это было интересно. И, как мне кажется, без обмана. Это не те невидимые игры, в которые начинаешь играть, когда вырастаешь, в которых осознание того, что проиграл — что вообще участвовал в некой игре, — приходит слишком поздно. Кровавые игры.

В них нет правил.

Говоря, что мы с Колином были друзьями, я подразумеваю под этим словом не то, что привык подразумевать сейчас. Мы были неразлучны, мы как будто слились, став двумя сторонами одного человека. Не знаю, любили ли мы друг друга, мы были выше этого. Я думал — хоть и глупо звучит, но это правда, — думал, что именно такими будут мои отношения с женщиной, на которой я, когда вырасту, женюсь. Думал, что жениться — это найти такого человека, как Колин. Думал, что мы будем с женой так же играть в игры, смеяться, случайно столкнувшись на улице, болтать без умолку о том и о сем, с нами будут приключаться всякие истории. Мы наполним жизнь друг друга, не потеряв при этом себя.

То, что я женюсь, мне предсказали цифры на автобусном билетике. Это тоже была игра: как я говорил, мы придумывали разные игры и находили их во всем. На билетике было пять цифр. Первые две обозначали, сколько ты проживешь (73), следующая — количество жен (4), а последняя — сколько у тебя будет детей (2). Некоторые все время гадали по билетикам, меняя свое предсказание с каждой поездкой в автобусе. Я сделал это только один раз — ведь в противном случае предсказание теряло смысл. Это было бы подтасовкой. Правила для того и существуют, чтобы им следовать.

По сей день какая-то часть меня верит, что я проживу семьдесят три года и у меня будет двое детей. Насчет четырех жен — сомневаюсь. Честно говоря, моя вера потихоньку улетучивается. К тридцати я, по идее, должен был бы жениться уже дважды. Что же я до сих пор не женат? Не знаю.

Может быть, все эти годы я ждал Колина. Чего-то, напоминающего наши отношения. Может быть, Вероника — это отказ от мечты. Если так, значит, я взрослею.

Раньше я относился к играм серьезно (впрочем, и сейчас тоже). Мы с Колином понимали, что без серьезного отношения не стоит вообще играть. Но это была очень правильная серьезность — честность, а не упертость, легкость, а не легкомыслие.

У каждого из нас был свой конек — игры, в которых чаще всего удавалось выигрывать. Я считался мастером пинг-понга. В гараже моего отца стоял обыкновенный кухонный стол, на который натянули сетку, и мы пропадали там буквально часами.

У меня была квадратная ракетка, покрытая гладкой зеленой резиной, пупырышками внутрь. Я унаследовал ее от отца — в свое время он неплохо играл. Фирмы «Шлезенгер Виктор Варна». У Колина — классическая круглая ракетка, с резиной, приклеенной прямо к дереву, пупырышками наружу. Очень хорошая, надежная, отлично блокирует мяч, защищает и отбивает крученый удар противника. Но моя «Варна» была не просто ракеткой. Она могла послать наш шарик «Халекс Тристар» куда угодно, с ней можно было подавать петлей слева, можно было гасить, делать крученые удары слева и справа. Это была не ракетка, а настоящая волшебная палочка, магический жезл.

Мой тогдашний стиль игры точно отражал выбранную мной впоследствии жизненную тактику: абсолютно честный, агрессивный, не всегда предсказуемый, не всегда продуманный, но всегда подгоняемый волей к победе. Я помню, как разрезал пространство этот матовый шарик, как он отскакивал от ракетки, двигаясь по прямой, будто собирался перелететь через стол, а потом ударялся и закручивался на сорок пять, пятьдесят, шестьдесят градусов. Если Колин отбивал удар, шарик иногда отскакивал от его ракетки со скоростью пули. Я пружинил на согнутых ногах, слегка наклонившись вперед, как боксер. Потрясающе.

А коронной игрой Колина был настольный футбол. Никто из нас не мог сравниться с ним в мастерстве. Там надо было щелчком направлять плоскую фишку, размером с десятипенсовую монетку, с одного конца поля на другой. Колин бил невероятно точно. Он никогда не гнался за эффектными ударами, всегда шел к цели мелкими шажками. Медленно, но верно. Он был черепахой, а я зайцем.

Помню его детское лицо, еще без прыщей, сморщенное от напряжения, когда он готовился к удару, как правило, не покрывавшему больше 5–7 сантиметров, я же бил со всего маху, фишка летела на другой конец поля. У меня всегда были проблемы со стратегией. Он выигрывал 7–8 игр из десяти, и пусть яркими его победы не назовешь, разница в счете всего 1–2 очка, но этого было достаточно. Уже тогда Колин не гнался за внешними эффектами.

Детское лицо Колина. Как жаль, что, пока мы еще не выросли, не начали стесняться, пока это еще было возможно, я не поцеловал его. Помню, как обнимаю Колина за плечи, прижимаю его худое, хрупкое тельце к груди. Сосредоточенное лицо и четкие удары сердца, раз-раз-раз. Мы смотрели, как падали кленовые листья, кружение которых напоминало винт вертолета, ловили их на лету и пытались придать их падению направление. Мы делились купленной в палатках едой и загваздывали шорты фруктовым мороженым.