Три грустных тигра - Гильермо Инфанте Габрера Страница 30

Все глазели на двух блондинок, а наш экстренный стоп послужил предлогом (хотя кому нужен предлог, блондинки сами по себе им являлись: к тому же на этом пятачке — «Марака», а напротив «Кимбо», тут же «Саньон», он же «Сент-Джон» и рядом «Пигаль» — вечно ошиваются самые ушлые и языкастые бабники, кучкуются кто у столба, кто у устричного лотка, у газетного киоска, в одном кафе, в другом, а кто и прямо в дверях «Мараки» и «Кимбо»), и все заулюлюкали, засвистели и стали выкрикивать «Эй, штучка!», «Красотульки», «На нашу долю оставьте чего», «Давай не стесняйся!», и один выдал «Все на выбор!», но лучше всех выступил тот, кто сложил ладони рупором (вне всякого сомнения, это был Бустрофедон, он всегда там бродит, и в голосе слышалась та же холодная хрипотца, что у Бустрофедона, но за толпой я не разглядел, врать не стану), так вот, этот тип, духовный похабник, завопил что есть сил: «По лицу меня пусть гладят только лесбиянки!» — и все-все-все просто полегли на поле брани от смеха, даже Сильвестре, который теперь и вправду влип мордой в стекло (а блондинки уже прошли мимо, уже почти обогнули машину и не подумали остановиться, и я сразу понял, что они не американки и не туристки, а самые настоящие кубинки, и не только потому, что шагали они посреди мостовой, конечно, нет: я понял это так же, как и маэстро Игнасио тридцать лет назад в еще одном, как и Гавана, чужеземном городе — Нью-Йорке: «те, кто не вышагивают грациозно и вкрадчиво, с несравненной осанкой, те — не кубинки») из-за того, что я резко затормозил, и корчился от боли, а я сказал, Ты посмотри, что ты сделал со стеклом, в шутку, естественно, но он не расслышал ни начала, ни конца, оно все в сале с твоего лобешника. Я и сам бы не расслышал, не будь это голос из тех, заслышав которые, если только ты не Улисс и не привязан к мачте, кинешься в воду к акулам или в жидкий огонь или грязь в белом тиковом костюме, и этот голос говорит, Арсен, и я оглядываюсь и вижу блондинок, стоящих над нами, и вижу, разумеется, два платья из тюля или органди (органзы, подтвердит одна из блондинок позже, когда платье было уже смято) или из какой-то другой очень легкой ткани, холмящихся над машиной четырьмя холмами, вот что предстает моему взору, и в устье двух лиловых вырезов (они одеты в одинаковые фиолетовые платья) я вижу то ли зарождение, то ли окончание белых, молочных, почти голубоватых в вольфрамовом свете, льющемся из «Пигаля», грудей и две длинные шеи, не лебединые, а как у белых, изящных, воспитанных кобылиц, венских, чего уж там, и затем два подбородка, гордых (возгордившихся), потому что им известно, что под ними тонкая, изящная, белая шея и бело-сиреневый бюст, приковывающий все взгляды (наши, мои, по крайней мере, от них не отрываются) перед тем, как они опустятся к остальным прелестям, скрытым от нас сейчас идиотской машиной, а потом (опять пошли вверх) пухлые, большие, алые губы (растянутые в улыбке, не открывающей пока зубов, потому что владелица в курсе, что Джоконда снова в моде) и тонкие (простите, другого прилагательного я не нахожу… пока) носы и, боже праведный! эти четыре глаза! Два из них лучатся смехом и доверчивостью, они голубые и обрамлены длинными ресницами, с виду накладными (так же, как губы с виду лиловые, а на самом деле алые), но через несколько секунд я узнаю, что нет, не накладные, а над ними высокий ясный лоб и светлая грива, забранная в одну из тех модных сегодня причесок (которые тогда только-только появлялись, и нужно было быть очень уверенной в собственной красоте и очень продвинутой и очень гордиться современными канонами, чтобы отважиться с такой прической показаться на гаванских улицах, пусть даже только в Ведадо или вообще только на Рампе), и на волосах бледно-лавандовая бархатная лента. Атомная бомба!

Нет нужды описывать ни рот, ни улыбку Моны Лизы, ни прическу, ни даже лавандовую ленту второй блондинки. Она отличается (если кто-то захочет их отличить) лишь тем, что глаза у нее зеленые, ресницы короче, а лоб не такой высокий — хотя сама она выше. Не гоняй так, говорит блондинка справа, моя знакомая блондинка: теперь, когда она откинула голову назад и в неоновом свете замерцали ее белые, гладкие, сияющие скулы (на лицо нанесено немного масла, чтобы подчеркнуть японскую прозрачность кожи), я узнаю ее. Ливия, отвечаю я, узнал бы тебя раньше, наехал бы, и в «скорой помощи» мы бы с тобой замутили. Она заливается грудным смехом, тряся закинутой головой, как будто полощет моей шуткой горло, и отвечает так же фальшиво, как смеется, Ах, Арсен, ты все тот же: ты не меняешься. Ливия из тех женщин, которые всегда хотят, чтобы ты менялся, как сама она меняет цвет волос. Тебе идет быть блондинкой, говорю я. Этого никогда нельзя говорить женщине (а кому можно, Либераче, что ли?), серьезнеет она все так же фальшиво, кривит влажные губки: стискивает и выпячивает, и делает жест, как будто стукает меня по голове веером: Противный. (Если бы эта сцена, а это именно сцена, происходила на холме Ангела, сто лет назад, Сирило Вильяверде и впрямь увидел бы веер.) Какой вы противный, говорит вторая блондинка, у которой, разумеется, не голос, а эхо. А кто вы такие? интересуется Сильвестре, Анна и Ливия Плюрабелль? Ливия окидывает его своим близоруким взглядом, а потом своим дерзким взглядом, а потом своим взглядом роковой блондинки, а потом своим признательным взглядом, а потом своим чарующим взглядом: у Ливии имеется такой арсенал, что, будь они ручными гранатами, их хватило бы на целый склад в казармах у Батисты. А вы, произносит она, а сама выбирает взгляд для знакомства с незнакомыми знаменитостями, будто вкладывает стрелу в арбалет и на счет «семь» выпускает, и выпаливает Сильвестре в лицо, Наверняка один из друзей Арсена, интеллектуалов, да? Да, говорю я, это Сильвестре Исла, автор романа «Почем звонит колокол». Подружка Ливии на свою беду встревает, Ой, а не по ком? Ну да, отвечаю я, это тоже он написал, это первая часть. Она, обращаясь в основном к Сильвестре, переспрашивает, Нет, что, правда? Правда, отвечает Сильвестре на голубом глазу. Однако следует помнить, говорю я, что он написал обе части под псевдонимом. Ливия считает, что хватит уже, что она должна вмешаться как дружественная держава, и бросает на союзный окоп испепеляющий взгляд и состраивает мину в мою сторону: Милая, взрывается она, ты что, не видишь, он тебя за дурочку держит? Я отвечаю, нет, не за дурочку, а всего лишь за ручку, а хотел бы держать и на ручках. И действительно: она уже давно положила руку на дверцу, а я уже давно накрыл ее руку своей, и вот так мы уже давно сидим-стоим, но отражение Ливии вроде бы этого не замечает. Но когда я заговариваю, она смотрит на мою руку как на свою — и наоборот. Улыбается, Ох и вправду. Высвобождает руку, опускает на несколько дюймов ближе к Ливии и говорит, Боже, ну вы и нахал, глядя не на меня и не на Ливию, а в какую-то срединную точку между нами и Лимбом. Меня зовут Мирча Элиаде. Мы с Сильвестре одновременно подпрыгиваем. Как? Мирта Секадес, повторяет она: мы плохо расслышали, ну конечно. Но мой профессиональный псевдоним — Миртила. Это я подобрала, говорит Ливия. Правда, здорово, скажи, Арсен? Потрясающе, уверяю я с лучшей из своих прежних актерских интонацией, Ты всегда прекрасно подбирала имена, Но не себе, отвечает она, Ливия — мое настоящее имя. Что ж, говорю я, тогда только мне остается представиться. Не утруждайтесь, это уже Миртила, вы Арсенио Куэ. И откуда же ты его знаешь, а это Сильвестре, милая лиловая Миртила? Ох, ну как же, неопределенный жест всеохватывающей оценки современной культуры, взгляд все еще устремлен в Лимб, телевизор смотрю. Сильвестре поясняет нам с Ливией, А, она телевизор смотрит, и обращается к ней, А в кино ты ходишь?