Ангельские хроники - Владимир Волкофф Страница 30

Он был близок к отчаянию, ангельскому отчаянию, чернее которого нет на свете.

* * *

Стрекотали пулеметы. Ростов уже дважды переходил из рук в руки. Сегодня красные пытались взять его снова, белые оборонялись что было сил. Мура резко встала и прошла через гостиную с высоким потолком, выбитыми стеклами, изодранными гардинами и стенами, испещренными следами от пуль. В углу красная лампадка теплилась перед невредимой статуэткой Сварога – Небесного Путника, Триглава – отца остальных богов.

Когда красные захватили Ростов в первый раз, они расстреляли Муриного отца, адвоката-либерала, который всегда защищал их перед великокняжеским судом. Во второй раз они изнасиловали его вдову, скорее смеха ради, чем для удовольствия: она была грузной и некрасивой, и им было весело поиздеваться над немолодой женщиной. Детей они не тронули, а Мура пряталась в шкафу. У них не было времени, чтобы грабить, потому что белые уже шли им на смену; в отместку они только разбили сапогами клавиатуру старинного рояля. С этого дня Мура стала главой семьи: она ходила на базар, продавала столовое серебро, чтобы накормить шестерых братьев и сестер, готовила им, как умела, пищу. Все остальное время она молилась Сварогу.

Мура пошла и постучала в дверь белогвардейца.

Он не сразу ответил, но потом спрыгнул с кровати и поспешно открыл ей дверь:

– Простите, Мура. Я заснул. Вы стучали, а мне казалось, что это «максим» строчит.

Белогвардеец был почти ребенком. На нем была белая русская рубаха из небеленого холста с черными погонами, украшенными золотыми инициалами Великого Князя, и черные шаровары. Смятая постель стояла у стены, на которой рядами расположились фотографии Муриных родственников в разнообразных рамках – серебряных, черепаховых, карельской березы, круглых, прямоугольных, овальных, простых, двойных, тройных. Рединготы, фраки, турнюры и кринолины красовались то среди цветочных горшков и желобчатых колонок в мастерской фотографа, то среди самоваров на какой-нибудь веранде, за городом, со слугами на заднем плане. Калейдоскоп глаз, носов, ртов, усов, пенсне, вееров, букетов, галстуков, фиалок, бантов, лорнетов, бородок, ожерелий, моноклей, серег наводил на мысль об очереди на Страшный Суд.

Мура взглянула на всех этих теть, дядей, кузин, кузенов, крестных и двоюродных дедушек. Она не была в кровном родстве со всеми, но не было среди них ни одного, кого бы она не знала по имени. Кроме того, в это роковое время она ощущала себя в некотором роде в ответе за каждого из них, как отвечала она за своих братьев и сестер. Такую же ответственность чувствовала Мура и по отношению к белогвардейцу Грише. Однажды она встретила его на улице – истощенного, изголодавшегося, с полными неистребимого ужаса глазами – и привела к себе. Она не желала знать ни откуда он родом, ни как его фамилия, ей вполне было достаточно его погон, которые говорили, что он – не красный.

– Гриша, – сказала она ему, – они получили подкрепление. Сегодня вечером будет решающий штурм.

Он посмотрел на нее без всякого выражения, как смотрят, когда узнают о ком-то что-то такое, чего лучше было бы не знать; только в глубине глаз все еще прятался страх. Они оба знали: она – что отправляет его на войну, он – что должен туда вернуться.

– Но сначала пойдемте прогуляемся.

Он согласился. В этом мире, где люди убивали друг друга, еще было место для приятных прогулок.

Выходя, они столкнулись на лестнице со стайкой возвращавшихся из школы ребят: дети все еще ходили в школу, несмотря на то что вскоре им, возможно, предстояло погибнуть. Это были Мурины братья и сестры. С тех пор как их мать потеряла рассудок и заперлась в чулане, пугая их своими безумными, как у затравленного зверя, глазами и невыносимым запахом, они стали считать своей мамой Муру. Они окружили ее: одни зарылись носом ей в юбку, другие повисли на руках, а самые большие, встав на цыпочки, поцеловали в щеку. Она тоже важно и степенно перецеловала всех этих Мишуток и Сашуток, скрепляя поцелуями, как печатью, свою готовность жить и умереть ради них.

– Я недолго, – сказала она им. – На ужин будет каша.

Они вышли на улицу. Юноша шел рядом с ней, как в забытьи, прикованный к каким-то внутренним видениям. Она же, наоборот, была внимательна к людям и местам, которыми они проходили, здороваясь со знакомыми и вспоминая, какими были эти улицы, когда стены их не были искрошены пулями, когда на них не валялись кучи мусора, когда мостовая была цела, а в окнах не торчали мешки с песком. Вдали все так же стучали пулеметы. Время от времени слышалось глухое «бум!» разорвавшегося снаряда, однако штурм еще не начинался.

Мура и Гриша оставили позади каменный и кирпично-штукатурный центр города и подошли к лесистым холмам, усеянным рядами изящных деревянных домиков с резными и расписными наличниками на окнах – один лучше другого, – вырезанными и раскрашенными самими селянами. На самом высоком месте возвышался храм, посвященный Перуну, богу-громовержцу, в которого больше никто не верил. Однако там приятно было посидеть, поглядеть на город и полюбоваться закатом.

Ростов расстилался внизу в мерцающем свете наступающих сумерек: там блеснет трамвайный путь, тут радугой вспыхнет форточка. Над небольшим леском с каждым залпом канонады поднимались клубы дыма. Над высокими заводскими трубами дыма, наоборот, не было. Одна из них, поврежденная взрывом, зияла своей кирпично-кровавой раной. Сквозь пробитые снарядами крыши проглядывали внутренности чердаков. В густой листве деревьев пели птицы. Из своих гнезд то и дело обменивались очередями пулеметы. Храмы, как в мирное время, сверкали золотом куполов. Мура и Гриша уселись на каменную скамью.

– Знаете, Гриша, – сказала Мура своим глубоким серьезным голосом, – я люблю смотреть отсюда на город, мне кажется, что он похож на всю Россию, и потом, неизвестно, что будет с ним завтра. Не знаю, какое там у красных подкрепление, но очень может быть, что завтра утром все эти дома, где я всех знаю, превратятся в груду развалин. Только дымок будет виться то тут, то там, да будут слышаться стоны из-под обломков. А Россия, будет ли она завтра и послезавтра? Мы переживаем сейчас самую страшную катастрофу за все времена, понимаете, Гриша? – спросила она простодушно. – Эти люди хотят уничтожить Сварога и переделать человека.

Она говорила горячо, поучительным тоном, странным для такого юного существа.

– Совершенно ясно, – продолжала она, – что нам надо быть готовым к мученической смерти. Ах! С какой радостью я пожертвовала бы собой, если бы только моя смерть могла спасти Ростов! Но Ростов можно спасти только вместе со всей Россией. А сколько может весить моя жизнь на таких огромных весах? Интересно, о чем сейчас думают боги? Неужели они не понимают, что им грозит опасность?

– Разве боги могут что-то сделать без согласия человека? – басом спросил Гриша, у которого только недавно поломался голос.

– У них есть мое согласие, – сказала Мура. – Им следовало бы им воспользоваться. Я целыми днями твержу им об этом. Когда их заменят какой-нибудь утопией, будет поздно.