Аномалия Камлаева - Сергей Самсонов Страница 30

Голоса Раевского и Птицы раздавались где-то очень далеко от него, и понадобилось усилие для того, чтобы вновь приблизиться к ним. И когда он приблизился, то восхитился той легкости, с какой слова друзей-учителей протекали сквозь него и с какой он эти слова понимал.

— Что за кадры-то хоть? — осведомлялся Птица.

— Крали высший сорт. Три студентки-филологини и одна манекенщица с Кузнецкого Моста.

— Сложный случай. Таких разве уломаешь? Поди, будут динамо крутить.

— А я легких путей не ищу, ты же знаешь. Самому-то не надоело каждый вечер мочалок в ЦПКиО цеплять? Куда как интересней уломать кралю высшего пошиба, ушатать неприступную, тебе не кажется? Чем сильнее сопротивление, тем острее вкус победы. Чем меньше женщина нас хочет, тем больше дорожим мятежным наслаждением. Это Пушкин, фак его мать! Ну, какой мне кайф от всех этих провинциальных дурочек, доверчиво млеющих от «бессамемучо»? Что кайфу в грубоватых ухватках пэтэушниц, настоящих и будущих поварих и ткачих? В их наивном расчете на замужество с мальчиком из хорошей семьи?.. Э, э, э!.. ну, ты, Камлайка, даешь! Олл ботл ин зе ван рыло?

— Ес офкос, — отвечал Матвей, ощущая легкость неслыханную. Он как будто вырос вдвое, и казалось, что с легкостью мог допрыгнуть до вершины фонарного столба.

— Ну, что, Матвейка? Дадим мы сегодня француженкам рок-н-ролла?

— Мы еще и не того дадим.

— Во, видал? Вечер обещает быть жарким. Ты только посмотри, какого зверя мы с собой притащили. Готовьтесь и трепещите, конфетки, — сладкий крошка Мэтью выходит на тропу войны. Ай ванна би е мен, цыпочка. Эй, крошка, я — парень что надо, я знаю, что ты мечтала о таком, как я, всю жизнь, и теперь тебя настигла эта награда. Мы станцуем сегодня буги-вуги с тобой, моя детка, и ночью нам будет хэппи вдвоем, поверь мне, конфетка. Ну, чего, чуваки, покурили и валим…

Они покинули гостеприимный задний двор пустовавшей школы и двинулись дальше. Пройдя до конца Дегтярного, свернули на Чехова. Тут зашли в гастроном прикупить для надежности еще несколько «фугасов», развернули нейлоновую сумку, а продавщица уже передавала Раевскому бутылки «Спотыкача» и «Горного дубняка», «Гратиешты» и «Ркацители». И водяру… Моментально произведя подсчет, Матвей с немалым ужасом сообразил, что в сумку уместилось не менее двенадцати бутылок И это только «контрольные». Сколько было припасено не «контрольных», «основных», оставалось гадать. Навьюченные крепленым и водярой, они направились прямиком к высокому пятиэтажному зданию.

Нырнув в полукруглую арку, они оказались во внутреннем дворе; Алик сразу же нашел нужную дверь, и вот они уже взлетели на третий этаж, затрезвонили, дверь распахнулась, и на пороге возник длинноволосый парень в расшитой рубахе и с тем расслабленно-безразличным выражением лица, которое появляется у человека вследствие слишком долгого и полного обладания всеми жизненными благами, в том числе и такими, что недоступны для большинства и о самом существовании которых простые смертные даже не догадываются. Пропуская всех по очереди и пожимая им руки каким-то особенным способом, с ударом плечом в плечо, он дошел и до Матвея. Оглядел его так, как если бы Матвей был вражеским лазутчиком.

— Да ладно, проходи, — вступился Раевский. — Кончай, Фил, в шпионов играть, это он, тот самый пацан, про которого я рассказывал. Камлаев, у нас в Мерзляковке учится. Сейчас мы тут на уши поставим все ваше сонное царство. Завязывай пластинки крутить! — кричал он уже в комнате. — Сейчас мы вам врежем живого рок-н-ролла.

«Кент бай ми ло-о-о-о-ов», — неслось из комнат. Табачный дым неподвижно стоял в воздухе слоями, и сквозь этот слоистый, из неземных извивов состоящий туман Матвей разглядел серый корпус «Грюндига» и уже сидевших за столом трех девушек. Все три были чудо как хороши: одна — с гнедою гривой, в юбке заметно выше колена, с немного удлиненным, «лошадиным» лицом и свирепыми глазами миндалевидной формы (Ира), вторая — со светлыми пепельными волосами и мраморным, круглым, кукольным личиком, со вздернутым носиком и волшебно линялыми глазами цвета растворенных в воде темно-синих чернил (Лика), третья — крашенная в рыжий цвет брюнетка, скуластая, с тонкогубым малиновым ртом и в узких, облегающих джинсах (Таня).

— А где Альбина-то? — спрашивал на ходу Раевский. — Куда Альбину подевали? Альбина, ау!

— Альбина обещала быть позже, — отвечала Таня.

Стол был низкий, и хозяин хаты, распорядитель бардака, которого все называли Филом, возлежал за ним подобно древнеримскому патрицию. Филологини довольно вальяжно раскинулись на диване и в кресле, потягивали из высоких коктейльных бокалов «Мускат» пополам с грузинским «Ркацители».

Алик вытащил тем временем из темного угла внеземных очертаний красную гитару, засуетился с проводами, подключился, стал пробовать звук…

— Ну, чего стоишь? — прикрикнул он на Матвея. — Садись давай, — и кивнул на стоящее у окна престарелое пианино. — Я за тебя, между прочим, поручился, чувак, пообещал, что ты сыграешь так, что у них у всех башню сорвет.

Матвей уселся за инструмент, поднял крышку и с клавиш смахнул слой пыли в полпальца толщиной. Получив кивок к началу, он безо всякого разогрева принялся колотить по клавишам, выдерживая неимоверно быстрый ритм и все нагнетая, ускоряя его, так что между двумя ударами не осталось практически никакого зазора. Этот простенький ритм, такой узнаваемый и не раскачивающий, а именно что крутящий, заставляющий вертеться, завинчиваться в пол, искать спасения от рок-н-ролльного жара и блаженно не находить его, он диковинно усложнил, наслаивая один ритмический пласт на другой, и там, где в верхнем слое была между ударами пауза, там в нижнем приходилось на эту паузу по два удара, так что не заполненного звучанием пространства не оставалось вовсе, и даже промежутки, промельки тишины неистово пульсировали. Он выстраивал такое время, которое, как будто мощная турбина, работало на предельных, непредставимых оборотах, ускорялось шквально, но при этом как будто оставалось на месте и двигалось по кругу, превращаясь в вечное и бесконечное настоящее, в нескончаемое пребывание всех девушек и чуваков в рок-н-ролльном танце. И горячей, горячей была эта музыка, обжигающей щеки, воспламеняющей чресла, и хотелось прижиматься друг к другу бедрами, животами, всей нижней частью тела. Матвей творил как будто бесконечно напряженную пульсацию, сумасшедшую и яростно желанную, между двумя полами-полюсами, которые друг к другу непобедимо притягивались. А Алик вел свою гитарную, электрическую линию — все выше, все неумолимей — и вот уже раскачивался взад и вперед, приседал, корчился, кривился как будто от приступа нестерпимой боли, как будто одержим был злыми духами и эти духи толкали его изнутри, приводя Раевского в движение. То визжал, то кашлял, то задыхался Алик, то ревел как брачующийся слон, зовущий в джунглях свою подругу.

Сами стены, казалось, пульсировали. Все живое и бездыханное — равно — в этой комнате сейчас обречено было подрагивать, вибрировать, экстатически танцевать. Все давно уже повскакивали с мест и принялись завинчиваться в пол; чуваки обратились в неистово скачущих фавнов, чувихи — в валькирий, в обезумевших ведьм со сверкающими глазами и красными, как свекла, щеками, и с такой первозданно-неистовой яростью ходили взад-вперед бедра кралей, выгибались их спины, запрокидывались головы, что казалось, что все, что они сейчас делали, диктовалось им откуда-то извне и совершалось безо всякой человеческой воли.