Две коровы и фургон дури - Питер Бенсон Страница 30

Полагаю, что в тот момент у меня была возможность все ей объяснить, но мне не хотелось мешать танцу теней, не хотелось портить нам обоим настроение, выслушивать вопросы, находить ответы. Мне совсем не хотелось говорить – только слушать ее голос, поэтому я сказал:

– Знаешь, лучше сначала ты расскажи мне о том, как прошел твой день, а потом, может быть, я расскажу тебе о своем.

– Ну хорошо. – Сэм отпила из бутылки маленький глоток, поставила бутылку на голую коленку и промокнула губы пальцами. Даже то, как она пила пиво, поднимало мне настроение. – Утром я пошла на работу…

– Подожди, разве ты работаешь?

– Конечно работаю. Мы все работаем.

– А где?

– В Бамптоне. Там у друзей небольшой магазинчик. Я стою за прилавком.

– Что за магазин?

– Продуктовый… Они пекут для туристов всякие ништячки. Очень симпатичный магазинчик. Потом пришла домой, выпила чаю с нашей бандой, а потом решила пойти посмотреть, как ты тут живешь. Но по дороге случилась небольшая авария… – Она наклонилась вперед, отодвинула волосы и показала мне здоровенную шишку на лбу.

– Ух ты, – сказал я, – как же ты ее поставила?

– Поскользнулась на коровьей лепешке.

Я расхохотался. Не мог удержаться.

– Прости, – сказал я, прикладывая руку ко рту, – я не хотел… То есть я…

– Да ладно, я и сама понимаю, как это нелепо. – Она взяла меня за руку и немного потерла между пальцами. – Давай ты поцелуешь шишку, чтобы быстрее зажила.

Я взглянул в ее глаза, посмотрел на ее щеки. Я протянул руку, согнул мизинец и потер ей нос. Я легонько поцеловал ее в лоб.

Когда мои губы коснулись ее лица, Сэм закрыла глаза, а я закрыл свои и почувствовал, как она тихо дышит мне в шею. Она чуть вздохнула и подняла голову, и ее губы скользнули по моим и задержались там. А потом мы начали целоваться, и я вдыхал идущий из ее рта запах пива и еще какой-то еле слышный ванильный запах, напомнивший мне детство, когда мама пекла кексы и давала мне выскрести остатки сырого теста. Запах ванили, сахара и старой деревянной ложки. Я на секунду отстранился, пробормотал: 'Точно!» – и мы стали целоваться еще сильнее прежнего, глубже и глубже проникая друг в друга. Как будто в стене, которую я всегда считал глухой, отворилась дверь, такая низенькая дверь, ведущая в дрожащий влажный сад, залитый солнцем. Солнечные лучи пробивались сквозь густую листву, заставляя листья трепетать. А под деревьями в траве стояли теплые лужи, и узкие тропинки вели от одной лощины к другой. Лощины были сотканы из сказанных шепотом нежных слов, а тропинки уносили с собой дурные мысли и воспоминания. Уносили их за самую далекую гору и там сжигали без остатка, а пепел съедали добрые звери и плели из дыма ленточки.

И вот дверь распахнулась еще шире, и я вошел в сад и прошелся под деревьями, трогая пальцами их огромные стволы. Они были такие гладкие, прохладные, а надо мной звенели листья. Мимо пролетела птичка, совсем ручная, задела крылышком по лицу, и пыльца ее крылышек стала воздухом. И в воздухе пахло сеном.

В саду играла музыка, которую играют буддийские монахи на колокольчиках, сосудах с водой и деревянных палочках. Музыка, которую узнают горы и ледники, которая может обертываться сама вокруг себя и превращать свои ноты в картины. И эти картины больше чем просто картины. Они пахнут кожей, волосами и сеном.

Пошел легкий дождик, совсем небольшой, и вокруг нас собрались звери и птицы. Зайцы, мыши-полевки, ягнята, кошки… Там, в одном месте, где соединилось несколько троп, сквозь ветки деревьев можно было увидеть море. Оно блестело и переливалось на солнце, и на нем я увидел маленькую желтую рыбачью лодку с красной рубкой. У нее были коричневые паруса, и она медленно, переваливаясь как корова на лугу, разрезала стеклянную поверхность моря. За ней летели чайки, а на мостике стоял человек и вглядывался в даль. Он был одет в клетчатую рубашку и синие джинсы. Он заслонил глаза рукой от солнца… Тут я открыл глаза и пробормотал:

– А я чувствую запах сада.

– И я.

Я снова закрыл глаза.

– И еще я вижу море.

– И я тоже.

Не знаю, как другими словами описать то, что я чувствовал в тот вечер, но точно знаю одно: никогда раньше я не испытывал ничего подобного. Ни с другими подружками, ни с кем. Может быть, мое состояние передалось Сэм, а ее состояние передалось мне и заставило меня видеть окружающие вещи совершенно в другом свете, но мир вокруг наполнился видениями. То мне мерещилось чистенькое кафе на улице, полной народа, то дрейфующий в океане плот, то деревянная скамья в тихом уголке парка. И когда Сэм спросила: «Можно, я останусь?» – это был единственный оставшийся вопрос, а ответ себя ждать не заставил.

Я поставил низкий столик между двумя топчанами, положил подушки, закрепил конструкцию простыней, и у нас получилась удобная двуспальная кровать. Сэм попросила чего-нибудь поесть. Я дал ей печенье, и она съела его, глядя мне прямо в глаза, медленно, подставляя руку под сыплющиеся на пол крошки. Она протянула мне полную крошек ладонь, и я ссыпал крошки себе в рот. Мы умылись. Я нашел чистое полотенце, дал ей зубную щетку и стакан воды. Мы постояли друг напротив друга, чувствуя, как земля притягивает нас к себе. Мы стояли лицом к лицу, и я протянул руку, чтобы дотронуться до ее лица. Все стало просто.

Она легла первая. Когда я пришел с улицы, она лежала на животе, подперев кулачками голову, и смотрела в окно на поля, луну и хоровод звезд. Вдали среди полей двигались тени – нервное овечье стадо. Еще дальше светилась башня церкви в Столи. В трейлере пахло чем-то новым, незнакомым. Словно бы примулой и полиролью… Сэм закрылась до пояса простыней. В лунном свете ее спина сияла белизной. Газовая лампа подмигивала, то вспыхивая, то затухая опять. Я лег рядом с Сэм. Она повернулась ко мне и положила руку на плечо, пальцем рисуя невидимые круги.

– По-моему, это лучший вид с лучшей из кроватей.

– Мне тоже так кажется.

– Ты можешь сделать его еще лучше…

– А ты можешь сделать меня лучше.