Плач юных сердец - Ричард Йейтс Страница 30

Среди новых стихотворений были и короткие, но слабых и небрежных не было, и, уединившись в сарайчике, он любил читать вслух самые удачные. Иногда он даже плакал над ними и почти не стыдился этого. Предстояло еще немало работы над стихотворением, которому следовало завершить книгу, — длинным, очень смелым, богатым, — стихотворением того же замаха, что и «Если начистоту», которое так понравилось Диане Мэйтленд: первые строки, довольно сильные, были уже готовы, и он хорошо представлял себе, как оно в целом должно разворачиваться. Если летом ничего плохого не случится, к сентябрю он его закончит. Начинаться оно должно было медленно и постепенно набирать темп, усложняясь и обрастая деталями; основными станут образы времени, превращения, упадка, а в конце, благодаря очень тонкому повороту, должно было оказаться, что речь ведется о распаде брака.

Слова и фразы вертелись у него в голове, когда он вечерами возвращался домой из сарая и даже когда сидел в гостиной со стаканом виски в руках, а Люси суетилась в пару и ароматах кухни.

Очень не скоро, почти случайно, его внимание привлекла яркая пурпурно-белая книга, которая, должно быть, уже давно лежала на кофейном столике. Называлась она «Как любить», автором значился Дерек Фар, и с фотографии на задней обложке пристально смотрел прямо в камеру лысый человек.

— Что это? — спросил Майкл, когда Люси пришла в комнату накрывать на стол. — Учебник секса, что ли?

— Вовсе нет, — ответила она. — Это книга по психологии. Дерек Фар — философ и одновременно практикующий психолог. Мне кажется, тебе эта книга была бы крайне полезной.

— Вот как! А почему мне?

— Ну, я не знаю. А мне почему?

В следующее воскресенье, когда все в комнате стихло и успокоилось под шелест воскресных газет, он оторвался от книжного обозрения «Нью-Йорк таймс» и сказал:

— Люси, а ты знаешь, что этот твой Дерек Фар двадцать три недели подряд держался первым номером в рейтинге бестселлеров?

— Ну конечно знаю, — сказала она с противоположного конца комнаты, не отрываясь от модного журнала. Потом посмотрела на него. — А ты думаешь, все, что попадает в бестселлеры, откровенная лажа, да? Ты всегда так думал.

— Ну не все, конечно; этого я никогда не говорил. Но в большинстве своем действительно лажа, разве не так?

— Вот именно что не так. Если человек способен написать нечто интересное огромному числу людей, если его идеи и способ их выражения действительно отвечают потребностям многих или их нуждам — разве это не огромное достижение?

— Да перестань, Люси, ты же сама знаешь, это это не так. В этом деле речь никогда не идет о том, чего люди хотят или что им нужно, — здесь весь вопрос в том, что они готовы принять. Все определяет та же коммерческая гнильца, что в кино и на телевидении. Вкусами публики манипулируют, подводя всех под общий минимум. Господи, ты же прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

И он снова зашуршал газетой, давая понять, что тема закрыта.

На десять или пятнадцать секунд в комнате воцарилось молчание, а потом она сказала:

— Я знаю, что ты имеешь в виду, только я с тобой не согласна. Я всегда знала твое мнение по любому поводу — проблема не в этом. Проблема в том, что я никогда — ни разу в жизни — твоих мнений не разделяла. Поразительно, что я поняла это только в последние несколько месяцев.

Она поднялась. Вид у нее был странным образом одновременно дерзкий и испуганный.

Майкл тоже встал, и литературное приложение соскользнуло на пол.

— Так, подожди-ка минутку, черт побери! Вот, значит, какие разговорчики вы ведете с доктором Файном во время этих ваших уютных сеансиков!

— Можно было не сомневаться, что именно этот пошлый вывод ты и сделаешь, — сказала она. — А между тем все не так — я даже не уверена, буду ли я и дальше ходить к доктору Файну, — но ты, естественно, можешь думать все, что тебе угодно. Только замолчи хотя бы сейчас.

Она быстро прошла на кухню, но он следовал за ней по пятам.

— Я замолчу, бля, но только когда захочу, — сказал он. — Не раньше.

Она обернулась и смерила его взглядом.

— Как, однако, странно, — сказала она. — Как интересно! Я поразилась, когда обнаружила, что всегда ненавидела все эти твои драгоценные мнения из «Кеньон ревью» [41], эти твои идеи для избранных, — бог мой, сколько бы я отдала, лишь бы никогда больше не слышать, как ты говоришь «стихотворение» или «пьеса»! Но вот теперь я поняла, что мне ненавистен сам твой голос. Ты меня понимаешь? Не могу больше слышать твой голос. И видеть тебя тоже не могу.

И она отвернула до упора оба крана над раковиной, собираясь мыть посуду.

Майкл вернулся в комнату и стал бродить среди разбросанных по полу воскресных газет. Его била дрожь. Это было хуже чем плохо — случилось самое плохое. Раньше, когда они ссорились, он оставлял ее одну и она приходила в себя и раскаивалась, но теперь старые правила не действовали. Кроме того, он и сам еще не все сказал.

Когда он зашел на кухню и встал поодаль у нее за спиной, ее окутывал пар, поднимавшийся от раковины с мыльной водой.

— Почему «драгоценные»? Почему «для избранных»? И откуда взялся «Кеньон ревью»?

— Думаю, лучше сразу остановиться, — ответила она. — Лаура услышит. Она уже и так, наверное, плачет там у себя наверху.

Он вышел из дому, хлопнув кухонной дверью, и проследовал вдоль нелепых бен-дуэйновских грядок. Но, оказавшись за столом, не смог взять в руки карандаш — он даже смотреть прямо перед собой не мог. Он мог только сидеть, засунув в рот полкулака, тяжело дышать через нос и пытаться осознать, что все рухнуло. Это конец.

Ему было тридцать пять, и сама мысль о необходимости жить одному страшила его, как ребенка.

Когда посуда была вымыта, Люси тоже дышала не без труда. Она решительно водрузила на вешалку влажное полотенце, и вешалка отпала от стены, оставив в дешевой штукатурке забавного вида ранки. Вечно на этой импровизированной кухне все было не так. Вечно все было не так в этом импровизированном доме и в окружающем его второсортном поместье.

— И вот что я тебе еще скажу, — прошептала она с ожесточением, уставившись в стену. — Поэт — это когда ты как Дилан Томас. А драматург, господи, драматург — это когда ты как Теннесси Уильямс.

Сколько она себе помнила, Лаура Дэвенпорт всегда хотела сестренку. Иногда ей казалось, что на братика она тоже согласна (все лучше, чем ничего), но хотелось ей все же сестренку, только о ней она и мечтала. Она давно уже придумала ей имя — Мелисса — и порой часами шепталась с этой воображаемой девочкой: