Оранжерея - Андрей Бабиков Страница 30

То ли от смены погоды, то ли из-за начинав­шейся простуды, а может быть, оттого, что искус­ственный свет падал на стены как-то непривычно рельефно, город казался Матвею особенно кос­ным и нелепым. Казалось, в нем не сыскать ни одного прямого угла, ни единой четкой линии, ни прочного поручня, ни гладкой кладки. Когда ему на ум приходили подобные мысли и обычные предметы, вроде караула каменных урн перед чер­ной ямой подворотни или скипетры фонарных столбов с мутными колбами млечного света, начи­нали казаться невиданными дивами, Матвей уже знал, что к ночи его потянет сочинять, а к утру у него будет температура и насморк Сочинять — изобретать, вымышлять, придумывать, творить ум­ственно, производить духом, силою воображения...

— Слышь, дружище, выручил бы, штоли, на хлеб не хватает, — отделившись от стены, умоляю­щим басом обратился к Матвею какой-то пропой­ца в обдерганном пальтеце. Приостановившись, Матвей молча сунул во тьму бумажную мелочь и, нагоняя ритм ровно шедших мыслей, продолжил так же не торопясь идти по брусчатке мостовой в сторону огней и шума Тверской.

— Спасибо, друг, — весело сказал попрошай­ка, втягиваясь обратно в свою стенную темень. — А я уж подумал, что снова иностранец чешет, — глухо добавил он, обращаясь уже не к Матвею, а к кому-то другому, кто смутно маячил еще глуб­же во мраке, покашливая.

«О чем же я думал? Ах, да — прожектор. Вер­нее, леденцовый сланец, прозрачный, с карамель­ной горчинкой...» — но его снова перебили.

На противной стороне переулка, ближе к нео­новой излучине Тверской, громко причитала ка­кая-то женщина, плохо видная сквозь серую па­русину сумерек Ни к кому в отдельности не об­ращаясь, она, подняв голову и расставив ноги, визгливо выкрикивала отрывочные проклятья в верхние этажи домов. Постепенно ее речь сдела­лась несколько более связной, хотя смысл ее оста­вался столь же темным: «Как в Москве похищают людей? Я скажу вам. Их вывозят на окраины, и там они... Или на поезде. Вот они там, эти люди... Я скажу. На рынки не ходить: под рынком другой рынок Катакомбы. Там мы все исчезнем», — за­ключила она и замолчала. Ответом ей была насто­роженная тишина (гитарист отложил инструмент, чтобы закурить), вновь наступившая в переулке. Впрочем, тишина не была полной: откуда-то из окон первого этажа тонкой струйкой сочилась лег­кая музыка: итальянские тенора сладкими голоса­ми пели «Santa Lucia».

Пройдя еще немного и почувствовав, что сты­нет затылок, Матвей сообразил, что забыл в те­атре шляпу. Он остановился, посмотрел в траги­ческое московское небо, мысленно махнул рукой и, подняв воротник плаща, зашагал дальше. Он знал один уютный полуподвальный полуресторан поблизости и решил там поужинать, прежде чем возвращаться к себе в Сокольники.

Выйдя на Тверскую, он повернул направо, в сторону Страстного, и все так же не спеша про­шел в обычной в это время толчее до следующе­го переулка. Идя по правой стороне тротуара, за спинами таких же, как он, невольных городских скитальцев, Матвей рассеянно щурился на яркие витрины с эбеновыми и алебастровыми манеке­нами, любовно наряженными в разные привле­кательные вещи. Среди манекенов женского по­ла, судя по коротким, почти солдатским причес­кам и широким угловатым плечам, преобладали толковые феминистки, среди мужеских (судя по узости и кокетливо-птичьей пестроте их одежд) — урбанисты-уранисты, так что грань, отделявшая од­них от других, была весьма условной и опреде­лялась не без труда. Но как же они старались его увлечь, обольстить, эти мишурные поделки, эти общие места вкуса и элегантности, эти наивные эмблемы олимпийски-безмятежной, альпийски-благополучной и, как искусственные цветы, чем-то все же жутковатой жизни (с обязательной игриво улыбающейся призовой красоткой или идеально вымытым автомобилем на заднем плане), бес­стыдно кичащиеся своей добродетельной доброт­ностью, набожной надежностью, эмпирической весомостью! Изысканность, возведенная в рутину, идеал, низведенный до конвейера. Sta, viator [44]! — как будто говорили ему проникновенными голо­сами эти гладкие гадкие куклы, протягивая из си­неватого льда витрин свои холодные длинные руки. Не торопись, прохожий, взгляни-ка на наши фасонистые вещицы! Первый сорт, класс «экстра», высший разбор. Как ты можешь без них обходиться? Гляди, какая подкладка, выделка, отдел­ка, шнуровка, оторочка, строчка, пуговка, застеж­ка, каблучок Они настоящие, они полезные, они практичные, и они просто необходимы тебе! Ла­ковые раковины туфель, ласковые объятия пеле­рин и пальто, поддельное золото защелок, горде­ливый изгиб «солидного» портфеля, блестящий пластик пряжек, глянцевитая кожа перчаток и еже­дневников, призывный взгляд солнечных очков, матовые кандальцы дорогих часов... Привычка брать, ничего не отдавая взамен. Попользовать­ся, использовать, заполучить, заиметь, овладеть, взять. Хотя нет, взамен, как известно, отдается бессмертная душа, и только однажды (обмену, возврату не подлежит): чего только не дашь за билетик в первом ряду этого грязноватого Гран-Гиньоля!

Раза два Матвея, не желавшего вместе со все­ми переходить на рысь, довольно чувствительно задели на ходу прохожие. Два потока людей, кто победней, кто побогаче, всем скопом, как на казнь, одни навстречу другим, непрерывно текли по мос­ковской мостовой, то и дело соприкасаясь пле­чами, сталкиваясь, обмениваясь нарочито равно­душными взглядами. Отрешенные лица этих лю­дей, казалось, служили только отражением неону, бледными экранами для реклам, и, какими бы раз­ными они ни были, на всех был один и тот же далекий отсвет какой-то фатальной бесцельнос­ти, глубоко укорененной покорности несшему их течению жизни. Парадокс заключался в том, что все они, не живя, мечтали жить вечно. «О ужас, мы камням катящимся подобны. Кружащимся волчкам!» — Запах иммортелей и заветный то­мик Бодлера в бумажной обвертке на письменном столе в ее комнате. «О жалкий сумасброд, всегда кричащий: берег! Скормить его волнам иль в цепи заковать». — И памятная акварель на стене: серые дюны, красная рыбацкая сеть.

2

Споткнувшись о выступ мостовой, Матвей свер­нул в суровый сумрак переулка. Тишина и серость. Ряды плотно припаркованных автомобилей. Не­вдалеке от входа в тот самый ресторан, в кото­рый он направлялся, упершись лбом в стену и отставив зад, шумно мочился какой-то яддыжник Очень мило. Матвей обошел его и толкнул дверь. А там — дым коромыслом: большая компания, уже изрядно навеселе, размещалась за сдвинутыми в ряд столами в центре сводчатого зала. Громче обычного звучала тупо-ритмичная музыка и зве­нела посуда, в воздухе висел плотный гул голосов, прерываемый вспышками смеха Матвея, стоявше­го на проходе, сзади толкнули, он посторонился. «Сорри», — нагло сказала ему дебелая девица в палевом платье (сорная трава ложной вежливос­ти, цинковый цинизм машинального человеко­любия) и, нетвердо ступая, но не забывая все же качать бедрами, направилась к общему столу. Ря­дом с Матвеем дородный официант с угреватым лицом бесстрастно и сноровисто расчехлял на подносе большую жареную рыбу и раскладывал ее белые части на тарелки.

— Один будете? — неприязненно глядя на не­го, спросила Матвея «хозяйка» в коротком сире­невом платье с блестками — молодая, сильно на­крашенная женщина с лицом восточного типа и следами искусственного загара на всех предла­гаемых к осмотру и оценке открытых частях те­ла. — Есть свободный столик под лестницей, — она указала голой рукой с витым браслетом в душную глубину зала, — или можете обождать за барной стойкой, когда освободится другой.