Последняя любовь - Исаак Башевис Зингер Страница 30

Дорогой мой, ничего не изменилось и по сей день, не считая того, что я превратился в старика, да и Ханне-Басе уже за пятьдесят. Но вы бы ее видели — те же золотые волосы и молодое лицо. Говорят, так бывает, если совесть чиста. Когда она узнала о страданиях евреев во время войны, она расплакалась и плакала многие годы. Она начала поститься и читать длинные молитвы, как богобоязненные матроны в моем детстве. Какая-то организация объявила о сборе средств на помощь России, так Ханна-Бася жертвовала им все деньги, которые я ей давал. Она была так подавлена, что даже забыла, что я бедный страховой агент, и брала у меня немалые суммы. Я врал, что это мои сбережения на старость. Любой другой заподозрил бы неладное. Но только не Ханна-Бася. Она подозревать не умела и, кроме того, не особенно разбиралась в том, что сколько стоит, тем более что я выписывал чеки. Я знал, что те, кто отвечал за отсылку вещей в Россию, пользуются ее доверчивостью и обманывают ее направо и налево, но считал, что, даже если один доллар из ста используется по назначению, это доброе дело. К тому же, если бы я сказал Ханне-Басе, что люди с бородами и пейсами обворовывают беженцев, у нее бы, наверное, случился инфаркт. Постепенно я стал давать ей так много, что пришлось выдумать новую легенду о какой-то благотворительной организации, с которой я был якобы связан. Она ни о чем не спрашивала. Потом, когда Палестина стала еврейским государством и возникли проблемы с арабами, она снова помогала. Хотите верьте, хотите нет, но я по сей день получаю деньги от этих несуществующих обществ и комитетов.

Сэм Палка подмигнул и расхохотался. Сделав пару попыток раскурить потухшую сигару, он бросил ее в пепельницу и зажег новую.

— Вы можете считать меня самым отъявленным лгуном на свете, но я так и не решился сказать ей правду. Она полюбила Давида Вишковера, бедняка, горемыку, подкаблучника, а не Сэма Палку, миллионера, домовладельца, ловеласа и игрока. Нельзя было ничего менять. Я и сегодня Хожу к ней на Блейк-авеню. Дом уже весь почернел от грязи и копоти. Но Ханне-Басе это не важно. Она говорит: «Я здесь прожила много лет здесь и умру». Обычно я прихожу рано утром и остаюсь на целый день: мы гуляем, а сразу после ужина укладываемся в кровать. Меня там знают «Здрасьте, господин Вишковер», — приветствуют меня негры и пуэрториканцы. Мы, как и прежде, едим шкварки, лапшу с бобами, кашу с молоком и вспоминаем Польшу, точно только вчера сошли с корабля. Это уже не игра. Ханна-Бася уверена, что Бесси все еще жива и терзает меня, как прежде. Для Ханны-Баси я, как и четверть века тому назад, живу на крошечную прибыль от моей страховой компании и на пособие. Она снова и снова пришивает пуговицы к моему старенькому пиджаку и вытертым брюкам. Стирает мои рубашки и штопает носки. Пара моих пижам, купленных еще на заре нашего знакомства, по-прежнему висит у нее в ванной. Каждый раз, когда я к ней прихожу, она расспрашивает меня о Бесси: неужели она не изменилась? Неужели годы не смягчили ее? Я отвечаю, что возраст не меняет человека. Злым родился, злым и помрешь. Ханна-Бася попросила меня купить участок на кладбище, чтобы после смерти мы могли лежать вместе. Я купил, хотя меня уже ждет место рядом с Бесси. Выходит, мне придется умереть дважды. Ханну-Басю, наверное, удивит наследство, которое я ей оставляю: страховой полис на пятьдесят тысяч долларов и дом на Блейк-авеню. Но, если разобраться, зачем он ей? Приходит пора, когда деньги уже не нужны. Мы оба сидим на диете. Она теперь все готовит на растительном масле, сливочного нам нельзя. Я боюсь съесть кусочек бабки — холестерин.

Однажды мы с Ханной-Басей в очередной раз болтали о прошлом: как раньше делали мацу, как посылали подарки на Пурим, украшали окна на Шавуот, и вдруг она сказала: «Да что же это такое с твоей женой? Умрет она когда-нибудь или нет?» — «Сорняки живучи», — ответил я. И тогда Ханна-Бася сказала: «Знаешь, я все-таки хотела бы стать твоей женой перед Богом и людьми, пусть даже только на год».

Когда я это услышал, у меня прямо все перевернулось внутри. Я едва сдержался, чтобы не крикнуть: «Ханна-Бася, родная, никто больше не стоит у нас на пути. Пойдем и зарегистрируем наш брак!»

Но это бы означало убить Давида Вишковера. Не смейтесь, он живой человек для меня. Я так с ним сроднился, что он ближе мне теперь, чем Сэм Палка. Кто такой Сэм Палка? Старый развратник, не знающий, что делать со своими миллионами. А Давид Вишковер — это человек вроде моего отца, мир его праху! Да и что сделалось бы с Ханной-Басей, узнай она всю правду? Вполне возможно, что вместо того, чтобы стать женой Сэма Палки, она превратилась бы во вдову Давида Вишковера.