Игра на разных барабанах - Ольга Токарчук Страница 30

Вокзал в Алленштайне оказался меньше, чем она думала. На какой-то миг ее охватила паника — пальцы машинально сжали холодный поручень у ступенек вагона. Но когда пролетка везла ее в лучший отель в городе, она вдруг почувствовала себя так, будто владеет всем миром. Люди, какие-то маленькие, плоские, которые ничего не знают, ничего не предчувствуют, заводные мягкие игрушки. Их жалкие лавчонки, их бесчувственные губы, нарушающие в этот момент ровную гладь кофе, их сосредоточенность на собственном теле, на ритуальных жестах рук, приподнимающих шляпы, судорожно сжимающих трости и зонты, их пустые скучные вечера в гостиных с вытертыми коврами, их примитивные мысли, которые не забегают дальше следующей фразы. Крошечные люди, похожие на куколок. Однако, сидя в пролетке, развалившись по-мужски, она поняла, что их любит. Сочувствует, но не жалеет. Скорее, это похоже на любовь к детям, которые осуществляют педагогические планы своего родителя, не ведая их цели. А она, в этой пролетке, сидела выше, видела больше. Сама устанавливала правила. Сама создавала минуту за минутой, жест за жестом, событие за событием.

В отеле, вписывая в регистрационную книгу вымышленные имя и адрес, она, пересиливая себя, спросила портье:

— К вам и вправду сегодня приезжает этот известный писатель, Т.?

Мужчина поднял на нее искаженные толстыми стеклами очков глаза Было видно, что он с трудом сдерживает волнение и гордость.

— Совершенно верно. Завтра он будет читать лекцию о музыке и литературе. Пополудни. — Портье вдруг понизил голос: — Умоляю вас, никому не говорите, что он здесь остановится, хотя в городе нет более подходящего места, это лучший отель. У нас для него готов номер. Ждет, прибранный, уже несколько дней. — Он указал на ключ, висящий сбоку под римской цифрой I. — Мы боимся, что читатели не дадут ему покоя.

— Неужто он так популярен?

— Моя жена прочла все его книги, — ответил портье так, будто это должно было все объяснить.

— Когда приходит поезд из Берлина? Я жду одного человека.

Портье подозрительно взглянул на нее и назвал время прибытия.

Комната была скверной. Два высоких окна выходили на главную улицу. За окном сидели голуби.

Она умылась и вытерла лицо жестким полотенцем. Переодела блузку. Расчесала волосы, а потом принялась старательно их укладывать перед зеркалом. Оно висело слишком высоко — видны были только глаза и лоб. Растерла пальцем духи на коже. Подумала, что у нее еще много времени и можно выйти побродить по улицам, сделать какие-нибудь покупки. Запечатлеть свое отражение в витринах, исследовать сомнительную необъятность рыночной площади. Выпить лимонаду за столиком на воздухе. Она надела шляпу и в ту же минуту передумала выходить. Легла навзничь прямо в одежде, с зонтиком в руке, на застланную кровать. Небольшие трещины на потолке казались ей знаками какого-то таинственного послания.

Они целыми днями гуляли по городу. Венеция была знойной, размякшей. Каналы воняли. Они все время ловили себя на том, что прибавляют шагу — должно быть, со стороны это выглядело так, будто они куда-то торопятся. «Ах, зачем мы так спешим», — и замедляли шаг. Заливались смехом. Для них важнее было, чтобы во время прогулки их руки, их плечи соприкоснулись, чтобы ветер внезапно принес их собственные запахи. Чтобы тень одного отерлась о ноги второго. Не поворачиваясь, шагая плечо к плечу, они наблюдали друг за другом. Как такое возможно? Он почти все время рассказывал о своей семье. Это ее удивляло, потому что ей нечего было бы рассказать ему в ответ. Он говорил не умолкая, так, будто должен был убедить ее в том, что существует, что в его жилах течет кровь каких-то ганзейских купцов, их изнуренных родами жен, их детей — суровых усатых предпринимателей. Он воспринимал время через людей. Возможно, так и становятся писателями. Он помнил их имена и смешные высказывания, помнил их промахи и чудачества. Милостиво давал каждому какую-нибудь характеристику. Она не верила ему, невозможно, чтобы все были интересны. Это противоречит логике. Мир состоит из безликой толпы и немногих лиц, немногих, так она думала. Для нее люди были как серая масса воды, неразличимыми, за исключением тех, кого она любила. Нельзя любить всех.

Когда они присаживались где-нибудь на минутку, в кафе, в кабинках на пустынном пляже, на досках мола, их взгляды наконец встречались. Трудно было о чем-либо говорить. Ей хотелось прижаться к нему. Она чувствовала кожей каждый его взгляд. Ясные голубые глаза его смотрели бесстыдно.

Вечера, когда они вместе с другими сидели на террасе, выходившей на лагуну. Освещенные желтым светом фонарей деревья создавали иллюзию какой-то неожиданной городской толпы. Эти приятели, общие знакомые, веселая, без умолку болтающая компания были островом, к которому причаливают на минуту, чтобы почувствовать твердую почву под ногами; впрочем, интерес представляет только плавание.

Дом, скрытый в лопухах, огороженный высоким забором. Она крадется туда, зная, что он там. Только чтобы его увидеть. Вдруг понимает, что она голая, отскакивает с дороги в лопухи. Пробирается сквозь них в сад, к задней стороне дома. Теперь она видит освещенные окна гостиной. Какой-то прием. Люди за окном прохаживаются с бокалами в руках. Их губы беззвучно шевелятся за стеклом. Та женщина, та красивая женщина в голубом — его жена. Для всех у нее наготове улыбка; как же хорошо она держится. Лопухи становятся острыми и колючими. Его там нет, в этой гостиной-аквариуме. Его нет.

Внезапно она очнулась. Шляпа больно давила на затылок. Она поднялась и посмотрела в зеркало — глаза слегка опухли и слезились. Пора.

Алленштайн — две улицы крестом, замок, ратуша и вчерашняя мода на улицах. Тут каждая история должна начинаться с вокзала. Тут нельзя жить, сюда можно только приехать. Прусский порядок и азиатская меланхолия. Еле уловимый запах воды. Она заказала кофе, когда часы пробили три раза, — дети сейчас спят после обеда. Она внезапно затосковала по их запаху — почему волосы детей всегда пахнут ветром? Кельнер взял деньги, взглянув на нее с интересом, почти игриво. Она не спеша направилась в сторону вокзала. И вдруг от ее спокойствия не осталось и следа. Сердце запрыгало в груди. Она почувствовала себя эфемерной, так, будто и не существовала вне этого момента, будто у нее не было ни прошлого, ни будущего. Женщина, идущая к вокзалу, ничего более.

Людей на перроне было немного — какой-то молодой человек с букетом, женщина с двумя детьми, сидящий на скамейке пассажир — из тех, что всегда опаздывают, которых поезда минуют стороной. Сразу за ней пришли четверо мужчин. Важные, слега располневшие, один в очках в проволочной оправе, второй в элегантном черном костюме и с моноклем в глазу (прямо как из похоронного бюро, подумала она, глядя на него). Третий и четвертый — без особых примет. Это, наверное, они. Представители культурных кругов Алленштайна, ожидающие прибытия знаменитого писателя. Потом появилась многочисленная группа молодежи. Обстановка вдруг преобразилась, на перроне стало оживленно, шумно. Что это: сборы на пикник или в прусских школах объявили выходной? Пожилой учитель безуспешно пытался навести порядок.