Девственницы Вивальди - Барбара Квик Страница 30

΅΅΅΅ * ΅΅΅΅

В лето Господне 1709

«Милая матушка!

Ты, вероятно, думаешь, что все свое время я провожу в карцере. Это вовсе не так. Просто только здесь я имею возможность — правда, принудительную — писать тебе.

Но, по принуждению или иначе, я делаю это с радостью. Пусть наша беседа — лишь самообман, я довольствуюсь и этим. Я могу рассказывать тебе то, что не решилась бы доверить никому другому, и, может быть, даже более, чем если бы ты во плоти была рядом со мной. Мои послания приносят мне лучшее утешение, чем молитва, и очищение столь сладостное, какое бывает только после исповеди.

Два дня тому назад к приюту пристала одна из вместительных гондол из дома Фоскарини, чтобы отвезти нас на остров Торчелло, где мы должны были провести целый день и, как оказалось, почти весь вечер.

Когда мы в наших платьях плыли в ней, казалось, что по воде вьется красная ленточка — сначала по Большому каналу, а потом все дальше к северу от города, скользит между палаццо и под мостами, на которых толпились зеваки, желающие послушать наше пение. Нисколько не сомневаюсь, что большинству скопившихся там юношей и мужчин хотелось заодно хотя бы мельком глянуть на наши лица. Они нам аплодировали. Они выкрикивали наши имена. Они бросали нам цветы, а кое-кто — и монетки, золотые и серебряные. Сбоку к гондоле пристроилась лодка, полная гологрудых куртизанок. Они махали нам и весело кричали. „Я тоже была в Пьете!“, — признавалась одна, а другая добавляла, нежно улыбаясь: „У меня там дочурка!“ Я пристально всматривалась в их лица, но жрицы любви никого в особенности не выделяли.

Когда мы проплывали под Железным мостом, то увидели нашу портниху Ревекку, которая сверху махала нам. Напрасно я выглядывала подле нее помощника Сильвио, бывшего моим соучеником и добрым приятелем до того, как меня выбрали в coro. Немало и других евреев из гетто собралось посмотреть и послушать нас.

Перед тем как выйти в открытые воды, мы проплыли мимо приюта „Mendicanti“ и услышали, как тамошний coro подхватил звучащую из гондолы мелодию. Звуки их пения лились к нам, вниз, нашего — возносились вверх, к ним, и смешивались в воздухе.

А потом в лицо ударил свежий ветер, и впереди распахнулся необъятный водный простор. Я ощутила, как вдруг пришлось приналечь на весла нашим гребцам.

Хотелось бы мне найти слова, чтобы описать свои чувства при виде все уменьшающейся позади la Serenissima. Ширь лагуны низвела наши голоса до шепота, и, потрясенные, мы вскоре смолкли. Не сговариваясь, все взялись за руки и крепко держались друг за дружку. Кажется, сопровождавшие нас наставницы — даже Ла Бефана! — были объяты не меньшим благоговением.

Я все ждала, что увижу, как из глубин вдруг выплывет кит и поглотит гондолу. Солнце меж тем щедро согревало наши лица, хотя дул встречный свежий бриз. Это только кажется, что Венеция стоит на воде, ее крепко удерживают тысячи и тысячи свай — древесных стволов, вбитых в ил каналов и несущих на себе каменные громады дворцов и церквей, мостов и прочих строений. Созданная из воды, наша Венеция таит в себе земную природу: она — гнездо, вознесенное к небесам кронами незримых деревьев.

Но вот не осталось и следа от земной черты, которая отделила бы и охранила нас от вод, синева коих становилась все темнее и глубже. Впервые в жизни я почувствовала, сколь мелко и слабо это тело, в котором поселилась на краткий миг моя душа. Бескрайняя синева взывала ко мне — синева небес и всей вечности, и я узрела ничтожность того, что нас волнует. Море в этот миг казалось мне матерью, она пела и звала меня, и я беззвучно вскрикнула в ответ — так мне хотелось припасть к ее груди, утонуть в ее объятиях.

Гребцы не стали направлять гондолу дальше в море, хотя и к берегу больше не приближались. Мы плыли где-то посреди, и ничто, кроме солнца, не указывало нам на ход времени: не было ни привычных колоколов, ни повинностей, ни уроков, ни молитв. Наставницы взяли в дорогу немного еды, и некоторые подкреплялись, ничуть не смущаясь, зато другие висли по бортам с позеленевшими лицами, подобно увядшим стеблям. Столь мучительно было глядеть на то, как их выворачивало, что вскоре у всех нас также пропал аппетит.

Наконец вдали показался остров. До чего же приятно было увидеть очертания базилики с церковью и колокольней после тошнотворного путешествия через лагуну! И деревья — я в жизни таких не видела, целые леса, и еще поля — зеленые и золотые, выметенные ветром. Солнце к тому времени уже стояло высоко, и едва мы успели ступить на твердую землю, как поняли, что жутко проголодались.

Но сначала мы спели для рыбаков и крестьян, которые пришли встречать нашу лодку с корзинами, полными снеди и цветов. Слуги Фоскарини тем временем уже разжигали неподалеку костры, чтобы поджарить рыбу, которая так и выпрыгивала из воды, словно желая лучше расслышать наше пение.

Я отрешенно взирала на приготовления к обильному завтраку на зеленом лугу, где слабенькие лучи зимнего солнца выманивали к цветению первые фиалки. Две близняшки, недавно примкнувшие к coro — Флавия и Аличия даль Бассо, — уселись прямо на траву и принялись плести венки из фиалок и лютиков, щебеча что-то на тайном наречии, известном только им двоим.

Когда их привели к нам как iniziate, маэстро только что не кудахтал над ними. Они ничем не отличались с виду от обычных двенадцатилетних девчонок (хотя, конечно, были похожи друг на друга как две капли воды). Но в силу какого-то фокуса в устройстве голосовых связок они могли петь в нижнем баритональном диапазоне. Маэстро не уставал восторгаться, твердя, что такой голос попадается не чаще раза в десятилетие — а тут целых два, да в придачу одинаково мягкие и звучные!

Теперь, когда маэстро прогнали, Ла Бефана заставляет их петь свои партии на октаву выше, угрожая, что иначе они себе навредят — да еще у них, чего доброго, отрастут мужские органы! Она утверждает, что это грех против природы, когда девочка поет как мужчина.

Но, чу, я слышу приближающиеся шаги: это вселяет в меня надежду, что время заключения вышло. Я доскажу тебе эту историю после, когда сестра Лаура позволит.

Клаудия всегда в конце посланий шлет родителям поцелуй. Я бы тоже хотела, чтобы ты получила мои baci — тысячи поцелуев от твоей любящей дочери,

Анны Марии даль Виолин».